Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Кай Берд
Оппенгеймер умело и с чувством такта продолжал руководить институтом. Он мог гордиться своим детищем. Подобно Беркли 1930-х годов, институт приобрел всемирную репутацию одного из ведущих центров теоретической физики — и не только. Он был тихой гаванью для молодых и старых выдающихся ученых разных дисциплин. Одним из них был блестящий молодой математик Джон Нэш, получивший стипендию института в 1957 году[38]. Прочитав научную работу Вернера Гейзенберга 1925 года о «принципе неопределенности», Нэш стал расспрашивать ветеранов от физики о некоторых неразрешенных противоречиях квантовой теории. Как и Эйнштейна, Нэша смущала прилизанность теории. Летом 1957 года, когда он поделился еретическими взглядами с Оппенгеймером, тот, потеряв терпение, отмахнулся от его вопросов. Нэш не отступал, и вскоре Оппенгеймер против воли оказался втянут в серьезную дискуссию. Позже Нэш извинился за настойчивость, но не преминул заметить, что некоторые из физиков «слишком догматичны в своих воззрениях».
Летом Нэш покинул институт и несколько лет боролся с тяжелым психическим расстройством, которое пришлось лечить в стационаре психиатрической лечебницы. Оппенгеймер сочувственно относился к бедам Нэша и, когда тот оправился после сильнейшего приступа душевной болезни, вновь пригласил его в институт. Роберт обладал инстинктивной терпимостью к хрупкости человеческой души и остро чувствовал тонкую границу между безумием и гениальностью. Поэтому, когда лечащий врач Нэша летом 1961 года позвонил Оппенгеймеру и спросил, пребывает ли Нэш в здравом уме, Роберт ответил: «На этот вопрос, доктор, не ответит ни один человек на свете».
Когда речь заходила о его собственной личной жизни, Оппенгеймер нередко сконфуженно замыкался. В 1957 году в институт прибыл двадцатисемилетний Джереми Бернстейн. Ему передали, что доктор Оппенгеймер желает немедленно его видеть. Оппенгеймер с порога небрежно приветствовал Бернстейна: «Ну, что нового и надежного появилось в физике?» Прежде чем Бернстейн успел что-то ответить, раздался телефонный звонок. Оппенгеймер жестом попросил посетителя подождать, пока не закончит разговор. Повесив трубку, он повернулся к Бернстейну, которого видел впервые, и мимоходом заметил: «Это Китти. Опять напилась». После чего пригласил молодого физика в Олден-Мэнор посмотреть на «картинки».
Бернстейн провел в институте два года, находя Оппенгеймера «бесконечно завораживающим». Директор института умел бывать и страшно грозным, и обезоруживающе обаятельным. Явившись однажды в кабинет Оппенгеймера на регулярную «исповедь», Бернстейн обмолвился, что читает Пруста. «Он посмотрел на меня добрыми глазами, — писал впоследствии Бернстейн, — и сообщил, что примерно в моем возрасте совершал пеший поход на Корсике и читал Пруста по ночам при свете фонарика. Он не хвастался. Он пытался поделиться чем-то сокровенным».
В 1959 году Оппенгеймер присутствовал на конференции под эгидой Конгресса за свободу культуры в западногерманском городе Райнфельден. Он и двадцать других всемирно известных интеллектуалов собрались в отеле «Залинер» на берегу Рейна неподалеку от Базеля для обсуждения судеб промышленных западных стран. Чувствуя себя в безопасности в этой орденской среде, Оппенгеймер нарушил обет молчания о ядерном оружии и с невероятной ясностью изложил, каким его видит и какую ценность придает ему американское общество. «Что следует думать о цивилизации, всегда считавшей этику важной частью человеческого бытия, — вопрошал он, — если она не способна говорить о перспективе практически всеобщего уничтожения иначе как с точки зрения рациональности и теории игр?»
Оппенгеймеру был близок либеральный, антикоммунистический посыл конгресса. Окруженный в молодости коммунистами, Оппенгеймер теперь находился среди интеллигентов, растерявших иллюзии «легкомысленных попутчиков». Ему нравилась компания участников ежегодных заседаний, в которую входили писатели Стивен Спендер, Раймон Арон и историк Артур Шлезингер-младший. Роберт подружился с исполнительным директором конгресса Николаем Набоковым. Набоков, двоюродный брат писателя, был известным композитором и жил поочередно то в Париже, то в Принстоне. Он, без сомнения, знал, что конгресс получает финансирование от Центрального разведывательного управления. Знал об этом и Оппенгеймер. «А кто не знал, позвольте спросить? Этого никто не скрывал», — вспоминал офицер ЦРУ Лоуренс де Новилль, работавший в Германии. Когда весной 1966 года «Нью-Йорк таймс» вскрыла этот факт, Оппенгеймер вместе с Кеннаном, Джоном Кеннетом Гэлбрейтом и Артуром Шлезингером-младшим подписал адресованное редактору газеты письмо в защиту независимого характера конгресса и «честности его сотрудников». Они не пытались отрицать связь с ЦРУ. В том же году Оппенгеймер в письме Набокову заявил, что считает конгресс одним из «мощных, благотворных факторов влияния» послевоенной эпохи.
Со временем Оппенгеймер сделался более заметной звездой международного плана и стал чаще путешествовать по свету. В 1958 году он посетил Париж, Брюссель, Афины и Тель-Авив. В Брюсселе его и жену принимали члены бельгийской королевской семьи, дальние родственники Китти. В Израиле лично встречал премьер-министр страны Давид Бен-Гурион. В 1960 году Оппенгеймер приехал в Токио, где прямо в аэропорту репортеры забросали его вопросами. «Я не жалею, — мягко ответил он, — о своей причастности к техническому триумфу атомной бомбы. Не то чтобы я не чувствовал угрызений совести, но я не чувствую их сегодня вечером сильнее, чем вчера». Перевод этого неоднозначного высказывания на японский язык, должно быть, вызвал немалые трудности. Годом позже по приглашению Организации американских государств Роберт совершил турне по Южной Америке. Местные газеты вышли с заголовком «El Padre de la Bomba Atomica».
Лилиенталь, которого восхищал интеллект Оппенгеймера, был удручен тем, как складывается семейная жизнь друга. «Между блестящим умом Оппенгеймера и его неудобным характером, — писал он, — существует определенное противоречие. <…> Он не умеет ладить с людьми и особенно с собственными детьми». Впоследствии Лилиенталь безжалостно заявил, что Оппенгеймер «сломал» жизнь своим детям, «держал их на коротком поводке». Питер вырос застенчивым и в то же время очень чувствительным и умным молодым человеком. Он не желал иметь никаких дел с матерью. Фрэнсис Фергюссон понимал, что Роберт любил сына, и одновременно видел, что его друг не в состоянии защитить Питера от капризного нрава матери. В 1955 году Роберт и Китти отправили Питера, которому исполнилось четырнадцать лет, в школу имени Джорджа, элитный квакерский интернат в Ньютауне, штат Пенсильвания, в надежде, что напряженность в отношениях между мальчиком и матерью с расстоянием несколько ослабеет.
Кризис разразился в 1958 году, когда Роберту предложили на один семестр занять должность внештатного профессора в Париже. Он и Китти решили взять с собой Тони, которая училась в частной школе в Принстоне, а семнадцатилетнего Питера оставить в интернате. Роберт написал брату, что Питер изъявил
