Андрей Гаврилов - Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.

Я сидел на стульчике подальше от Травкина и скучал. Меня тошнило от собственной глупости. Не дожидаясь конца дебатов, я ушел. Спускаясь с двенадцатого этажа, приметил пару топтунов, дежурящих на лестничной клетке. Все кончено, сказал я себе, я никогда не буду таким умным. А ведь это не гении, а обычные московские физики, математики, инженеры. Как же мне понять музыкальных гениев, если я инженеров не понимаю?

А ведь я не только хотел понять содержание музыкального произведения, его скрытый смысл, мне хотелось влезть в души композиторов, пережить, ощутить то же, что они ощущали, когда писали свои вещи, мне хотелось ими манипулировать, овладеть сакральным знанием сути музыки.

Сгорая от стыда, я решил бросить концертную деятельность и пойти работать в скорую помощь.

Марк Малкович

В июне 1976 года я неожиданно для самого себя оказался в Америке. Никаких планов посылать меня в Штаты у Госконцерта не было, но туда вдруг заявился обаятельнейший человек, Марк Малкович, и растопил ледяные сердца чиновников. И всего за несколько недель состряпал договор. Марк воспользовался историческим моментом – СССР решил тогда поиграть с Западом в «разрядку международной напряженности». Малковичу позволили пригласить меня в Штаты, чтобы доказать американцам, что советские – тоже ничего, не дикобразы, на рояле играть могут.

Марк Малкович сделал деньги на химических заводах и вел жизнь миллионера. Но, как он сам говорил, от запахов на его химических заводах его всегда тошнило. Марк безумно любил классическую музыку. Бросил все и сделался пожизненным директором музыкального фестиваля.

Я вылетел из Москвы в Нью-Йорк. Волновался – это был мой первый трансатлантический рейс. Аэропорт Кеннеди. Поразился невиданными размерами залов и чудесной архитектурой Ээро Сааринена. Услышал несколько раз повторенное объявление, коверкающее славянские фамилии: «Мистер Гаурилоу, Вас ждет мистер Малковик там-то». Побежал, нашел место встречи. Марк расплылся в сердечной улыбке, обнял меня, повел какими-то коридорами на другой терминал, к частным самолетам. Я таращил на все глаза и старался запоминать увиденное, чтобы потом рассказать маме и друзьям. Сели в небольшой самолет. И вот, мы уже парим над Гудзоном – вид на небоскребы Манхэттена завораживал. Башни Всемирного торгового центра гордо возвышались над потрясающим городом. Подаренная французами Статуя Свободы на островке, наоборот, была гораздо меньше, чем я ожидал – чуть повыше кремлевских башен.

Марк подмигивает мне и нажимает кнопку на пульте в стенке какого-то шкафа – открывается бар. В баре – десятки бутылок с разноцветными этикеткми. Марк нажимает вторую кнопку – из стены выезжает глубокий ящичек с кубиками льда. Пили мы русскую водку с американским льдом.

Прилетели в Ньюпорт в штате Род-Айленд. Причудливо изрезанная береговая линия океана, острова, частные красивые дома. Вандербильд, Кеннеди, Морганы. У Марка – большой дом с роскошной обстановкой. В семье четверо детей, в младшую дочку, шестилетнюю проказницу Кару, невозможно было не влюбиться. Кара каталась на моей шее. Мы бегали по пляжам.

Мне показали грустную мать великих сыновей Кеннеди, сидящую на веранде, босую, в легком белом хитоне и глядящую в подзорную трубу на океан. Кого или что она хотела там разглядеть?

Для меня все тут диковинно. Но и я вызываю удивление у американцев – прежде всего моим хорошим английским. Не зря мне в детстве нанимали гувернантку-англичанку. Спать меня укладывают в огромной гостевой спальне, в кровати с балдахином. Просыпаюсь. Марк и все его домочадцы радуются моему пробуждению и желают мне доброго утра. От нетерпения собрались в ночных рубашках вокруг моей постели, как гномы вокруг спящей Белоснежки, и ждали, пока гость раскроет глаза. Чувствую себя каким-то русским чудом-юдом, смеюсь. Они тоже смеются.

Мой первый в Америке концерт – во дворце Вандербильтов на авеню Окрпойнт. Во дворце – умывальники из серебра, раковины из розового мрамора, ручки из черного дерева. Малкович покупает мне джинсы, шляпу Стетсон и ковбойку – и я сразу становлюсь похож на американца. B таком костюме играю «добровольный» концерт то ли у Кеннеди, то ли у Рокфеллеров. Принимают меня везде радушно.

На концерте у Вандербильтов я играл легко, как будто песенку пел. Душа летела навстречу приветливым американцам. О, если бы люди на моей родине хотя бы доброжелательности, вежливости научились у американцев. Хотя бы их белозубой улыбке, над которой они так любят издеваться. На следующий день газеты Ньюпорта были полны теплых рецензий. Помню один заголовок:

Gavrilov – from Russia with love!

Вдребезги разлетелись тогда мои советские стереотипы, я полюбил Америку. Я дружу с семьей Малковичей до сих пор. 31 мая 2010 года Марк Малкович ехал на своей машине в Миннеаполис на встречу с одним из своих трех сыновей. По дороге его машина перевернулась. Марк погиб.

Румыния

Весной 1977 года – гастроли в Румынии. А у меня за день до отправления – температура, кашель, простуда. Что подумал бы в этой ситуации нормальный музыкант в нормальной стране? Надо лечиться. А что думает артист советский? ОНИ решат, что я специально не хочу ехать в социалистическую страну! Заподозрят в злостной нелояльности и вообще выпускать перестанут. До сих пор я ездил только в Польшу с Кондрашиным в 1975 году и на «Пражскую весну» в 1976. От остальных социалистических поездок удавалось отбрехаться без скандала. Температура, простуда? Ничего, не сдохну! Хоть раз в год надо «сосиски сраные» посещать. Зашел в Госконцерт, забрал у «заботливого» референта бумажки (на Вас лица нет!), откланялся и улетел в Бухарест. Румыния, так Румыния. Должно быть живописно. Хуже чем в совке все равно не бывает! Нет, бывает, и еще как.

Встретила меня высокая, отчаянно молодящаяся крашеная блондинка. Переводчица. Шляпка, белый плащ, перчатки. Нос крючком, губы – как черви, выражение лица – брезгливое, сардоническое.

– Здравствуйте, Андрей, меня зовут Нонна Фурман.

Рассказал потом в Москве Алику Слободянику о моей «переводчице». Алик вздрогнул и нахмурился.

– Эта твоя Фурман – самая ядовитая тамошняя стукачка и провокаторша.

Я был, кажется, единственным артистом, на которого Нонна не настучала.

Бухарест – красивый город. Зал «Атенеум», где мне предстояло сыграть 24 этюда Шопена, просто замечательный! Но отель! Развалина. Вода – с четырех до восьми. Электричество – с восьми до одиннадцати. Я от неожиданности открыл рот и так до конца гастролей его не закрывал.

Нонна наслаждалась моей реакцией. Ей вовсе не требовалось меня «провоцировать» на ругань в сторону диктатуры Чаушеску и на «очернение» социалистической действительности Румынии. Сама страна провоцировала более чем достаточно. Хочу, впрочем, подчеркнуть – не бедность и убогость поразили меня в Румынии, бедность была мне известна не понаслышке. Как и в СССР, больше всего поражало и возмущало несоответствие идеологической картины мира и реальности. Уровень жизни тогдашней Румынии был существенно ниже советского. А идеологический и «прямой» гнет клана Чаушеску – наоборот, выше и жестче брежневского.