Нина Соротокина - Принцессы Романовы: царские племянницы

При прочтении письма присутствовали Толстой и Шафиров. Легко понять, что про некого «нашего злодея» Екатерина не сама придумала. Герцог через жену обращался к Петру по-родственному, а у Карла Леопольда все вокруг были негодяи и мошенники, такими же он видел и окружение Петра. Но не тут-то было. Толстой и Шафиров смертельно обиделись и обозлились – кто этот «наш злодей»? Что значит «донес неправду»? К ответу был призван Остерман. Ведь это он вместе с Толстым урегулировал вопрос с русской армией и охраной герцога от «злопыхателей».

Дело принимало неприятный оборот. Объяснить все мог только Эйхгольц. Когда пришел грозный приказ царя «идти на ковер», бедный Эйхгольц сидел в ванне. На негнувшихся ногах пошел он прояснять ситуацию. Ему пришлось немало повыкручиваться! Он клялся, что ничего не знал о содержании письма герцогини. Божился, что даже представить не может, кого герцог, вернее герцогиня Екатерина, подразумевает под «злодеем и доносителем»! Допрос вел один Шафиров, Толстой по приказанию царя успел отбыть в Вену в поисках скрывавшегося там царевича Алексея. Но, конечно, Эйхгольц не осмелился приписать вину Толстому. Он говорил, что скорее всего оскорбительные намеки Карла Леопольда относятся к Головкину или Долгорукову… поскольку герцог подозревал недоброжелательство последних к его особе. Так Карл Леопольд одним махом восстановил против себя окружение царя.

Далее герцог Карл Леопольд сочинил некую меморию. Это был список претензий к своему дворянству. Карл Леопольд беззастенчиво присваивал себе движимое и недвижимое имущество своих подданных, сорился из-за меркантильных интересов с австрийским императором, а у Петра просил для себя защиты. Петр отдал меморию Остерману для перевода на русский язык, а когда ознакомился с этим трудом, сказал герцогу с раздражением: «Что вы тут затеяли? Это вещи несправедливые и весьма тиранские. Не забывайте, что император этого никак не позволит. А я не могу и не хочу вам помогать в подобных делах».

Меж тем дела с оформлением развода тоже шли с большим скрипом. Первая жена герцога была не согласна с решением суда. Она требовала, чтобы герцог вернул ей приданое и назначил пенсию, приличную ее сану. Но герцог скандалил, не соглашался и кричал, что это грабеж. Скуп был Карл Леопольд. Он никак не хотел расставаться со своими деньгами.

Когда Петру рассказали об этом последнем, он пришел в ярость. Рушились все его планы. Если долго тянуть с разводом, то брак Екатерины Ивановны могут счесть недействительным. Царь не пожелал разговаривать с Карлом Леопольдом, который находился тут же, во дворце за стеклянной дверью, а вызвал секретаря и велел передать на словах.

– Скажи ему, что я дал племянницу свою на совесть, но никогда не соглашусь, чтобы ее могли когда-либо считать за наложницу!

Через стеклянную дверь Петр видел, как герцог, выслушав секретаря, заломил в тоске руки: «О, горе мне!» Карл Леопольд был не только хорошим интриганом, но и неплохим актером.

Но деваться ему было некуда. С разведенной герцогиней был заключен новый договор. Ей выдали единовременно 30 тысяч талеров, а также назначили пенсию в 5000 талеров. Развод был оформлен по всем правилам, брак русской княжны с герцогом был всей Европой признан действительным. И как раз вовремя, потому что 7 декабря 1718 года Екатерина Ивановна родила дочь. При крещении по лютеранскому обряду девочку нарекли Елизаветой Христиной. Ребенок родился крепким и здоровым. При крещении в России в православную веру девочка получила имя Анны Леопольдовны. Так ее по русской традиции и называют.

Екатерина Ивановна загодя написала в Петербург, что ей вскоре предстоит стать матерью. «Принимаю смелость я, государыня тетушка, Вашему Величеству о себе донесть: милость Божию я обеременела, уже есть половина. И при сем просит мой супруг, також и я: да не оставлены мы будем у государыня дядюшки, також и у Вас, государыня тетушка, в неотменной милости. А мой супруг, такоже и я, и с предбудущим, что нам бог даст, покамест живы мы, Вашему Величеству от всего нашего сердца слуги будем государю дядюшке, такж и вам, государыня тетушка, и государю братцу царевичу Петру Петровичу, и государыням сестрицам: царевне Анне Петровне, царевне Елизавете Петровне».

В 1719 году Екатерина Ивановна побывала в гостях у сестры своей Анны, герцогини Курляндской. Видимо, сестры пожаловались друг другу на тяжкую судьбу свою. Анна как была, так и оставалась вдовой, но замужней Екатерине Ивановне впору было завидовать судьбе своей вдовой сестры. Здесь приоткрылась занавесочка, и стало понятно, что жизнь Екатерины Ивановны невыносима. Карл Леопольд оказался груб, жесток, жаден. Он и не собирался соблюдать правила свадебного контракта – не давал жене содержания. Попросту говоря, держал ее в черном теле.

Ах, как разволновалась мать, узнав о бедственной судьбе своей дочери. И тут потоком потекли письма к Екатерине Алексеевне: «Прошу у Вас, государыня, милости… побей челом царскому величеству о дочери моей, Катюшке, чтоб в печалях ее не оставил в своей милости; так же и ты, свет мой матушка моя невестушка, пожалей, не оставь ее в таких несносных печалях. Ежели велит Бог видеть Ваше Величество, я сама донесу о печалях ее. И приказывала она ко мне на словах, что и животу своему не рада… приказывала так, чтоб для ее бедства умилосердился царское величество и повелел быть к себе…»

Петр и сам знал о несладкой жизни племянницы. Еще когда Екатерина Ивановна гостила у сестры Анны, Петр велел выдать ей тысячу рублей из курляндских доходов. Через год, когда Екатерина Ивановна была с мужем в Вене, Петр перевел через банк для племянницы 5000 ефимков. Но эти подачки ничего не решали. Денег все равно не было, двор был беден, штат был мал, певчих не хватало и со священниками была нехватка. Мать Прасковья Федоровна последним была очень обеспокоена и активно хлопотала о посылке в Мекленбург священников.

Мало того, Екатерина Ивановна оказалась больна. Видимо, это были осложнения после родов. Диагноз издалека мы поставить не можем. Известно только, что у Екатерины были судороги и вздутие живота. «А что пишешь ты про свое брюхо, – пишет в ответ дочери заботливая мать, – и я, по письму вашему не чаю, что ты брюхата. Живут этакие случаи, что не познается; и я при отъезде так была, год чаяла брюхата, да так изошло. Отпиши еще поподлиннее про свою болезнь и могут ли дохтуры вылечить?»

Как это трогательно звучит: «да так и изошло…». Мать Прасковья Федоровна подозревает беременность, сама же в нее не верит, боится, нет ли у дочери «в брюхе опухоли» и уговаривает ее в письмах поехать лечиться на Олонецкие воды. Помогут или нет «марципановые воды» – неизвестно, но одно точно: не помешают.