Александр Андреев - Берегите солнце

Женщины и подростки, уже забыв о Кондратьеве, внимательно и нетерпеливо ждали, что я отвечу.

- Убегают главным образом те, для которых собственная жизнь дороже Родины, - сказал я. - Есть и такие, которые, кроме своей шкуры, хотят спасти и награбленные, присвоенные ценности. Они и панику сеют для того, чтобы под шумок улизнуть из города: не так заметно. И там, подальше от фронта, переждать этот страшный для Москвы момент. Пережить его, ни в чем не нуждаясь... Вместе с ними уходят и те, кто невольно поддался панике...

- Почему же их не задерживают? - спросил старик в очках. Расстреливать на месте, и все тут!

- Вы смогли бы расстреливать, ну, скажем, женщину с ребенком, старуху? А они уходят, тележку с поклажей везут.

Старик недоуменно развел руками.

- Какой из меня стрелок...

- Вот видите... - Я повернулся к Варваре. - Если тебе завидно, что они уходят, собралась бы да следом за ними. Еще не поздно. А ты возле завода бунтуешь, к станку рвешься. Зачем?..

Варвара чуть откинула голову, вглядываясь в меня.

- Ишь чего захотел! Нас насильно отсюда не прогонишь. Нам не только немец - сам черт не страшен!.. Оружие дайте - вот это дело. А то фашист ворвется в цех, чем нам обороняться?

Ее оживленно поддержали подростки:

- Дали бы патронов, автоматы у нас свои...

Чертыханов проворчал хмуро:

- Так вам и дали оружия! Его и на фронте не хватает.

- Оружие вам не понадобится, товарищи, - сказал я. - Немцы в Москву не пройдут!

- Как же не пройдут, если там оружия не хватает! - снова выкрикнул подросток в засаленной кепке.

- А сибиряки уже прибыли или нет? - спросил старик в очках. - Сибиряки немца в Москву не пустят. Это уж точно...

Взвизгнув тормозами, у ворот завода остановилась легковая автомашина. Из нее, хлопнув дверью, стремительно вышел человек в полувоенном костюме, сапогах, гимнастерке, пальто, накинутом на плечи.

- Здравствуйте, товарищи! - сказал он, подходя к народу.

- Что же это делается, товарищ Баканин? - раздалось из толпы. Работать хотим, а нас не пускают...

В это время ворота завода распахнулись, и толпа работниц хлынула во двор.

Баканин, обращаясь ко мне, сказал:

- На третьем заводе такое же положение: народ приходит, а ворота на запоре. Действует вражеская рука. Не иначе. Но рабочие молодцы. Знаете, никакой паники. Только огромная тревога у всех в глазах. - И, повернувшись к шоферу, крикнул:

- Сейчас в райком!

13

Мы возвращались на Малую Бронную усталые и голодные. Ранние сумерки окутывали город. В полумгле навстречу нам двигались колонны рабочих коммунистических батальонов, сформированные, быть может, несколько часов назад. Их обгоняли грузовики с бойцами в кузовах, с пушками на прицепе.

Сотрясая мостовые, оглушая лязгом гусениц, двигались танки - на запад, к линии фронта... Пожилой человек с мешком на плече, указывая на танки, уверенно сказал рядом стоящему:

- Новая марка - Т-34. Немцы боятся их пуще огня!..

Студеный ветер вырывался из закоулков, крутился со свистом, взметывая в высоту обрывки газет, листья, хлестал, обжигая по лицу колючей снежной крупой, и Чертыханов прикладывал ладони то к одному уху, то к другому: пилоточка, державшаяся на затылке, не грела.

- Удивляюсь, товарищ капитан, каким я стал чувствительным, - проворчал он, шагая сзади меня. - Понежнел я на войне, честное слово. Бывало, лютый мороз - а мне хоть бы хны: варежки не носил, уши просто горели, точно оладьи на сковородке. В детстве босиком по снегу бегал к соседям: мамку искал... А тут впору шапкой обзаводиться и в валенки залезать. Отчего бы это, товарищ капитан?

- От потери оптимизма, Прокофий, - сказал я.

Чертыханов приостановился.

- Неужели? А ведь это, пожалуй, верно. Тело согревает душа. Если на душе мрак и пепел, то какое от нее тепло? А почему на душе мрак - вот вопрос... Людишки поведением своим действуют на нервы, точно все время нестерпимо болят зубы.

В штабе я зашел за стеклянную перегородку, сел у стола и мгновенно уснул, уткнув лицо в шершавый, пахнущий дождем рукав шинели. Я смутно слышал, как входили, громко и возмущенно разговаривали и грозили: должно быть, красноармейцы приводили новых задержанных, и те шумели, доказывая свою правоту и обвиняя нас в произволе. Требовали вызвать командира... Чертыханов кому-то сказал негромко:

- Дайте человеку поспать.

Я сознавал, что мне надо проснуться - война не отводит времени для сна, - но чувствовал, что не смогу разлепить веки: сладкая тяжесть склеивала их.

Но вот в мой мозг остро, невыносимо больно вонзилось короткое слово "Нина". Возможно, это было другое слово, лишь похожее на то, которое изнуряло, заставляло душу сжиматься и кричать от тоски. Но для меня оно прозвучало отчетливо и почти оглушительно: "Нина!" Я вскинул голову.

В накуренном помещении неярко горели лампы, и люди безмолвно и смутно, как в густом тумане, двигались за стеклянной перегородкой. Мне казалось, что я еще сплю и вижу какой-то странный сон. Чертыханов осторожно встряхнул меня за плечо.

- Товарищ капитан, Нина пришла.

- Нина? - Я смотрел на него испуганно. Знакомое лицо широко улыбалось от радости, щедрости: известил человека о счастье.

- Жена ваша, - произнес он тихо. - Да оглянитесь же сюда!..

Прямо на меня из окошечка, вырезанного в стеклянной перегородке, смотрела Нина - тускло отсвечивающие черные волосы, темные продолговатые глаза, печально сомкнутый рот. Да, это она, Нина, ее лицо, четко впечатанное в темную раму окна.

- Нина, - произнес я беззвучно, одними губами.

Я протянул руку и притронулся к ее лицу, живая ли: щека была нежная и теплая. Нина коснулась губами моих пальцев, и у меня вдруг закружилась голова, помещение сперва накренилось в одну сторону, затем в другую. Я зажмурился, мне подумалось, что я на какой-то миг потерял сознание...

Чертыханов опять толкнул меня в плечо.

- Товарищ капитан!..

Я выбежал в зал. Нина стояла передо мной, похудевшая, усталая, в черном пальто с серым каракулевым воротничком, шапочку держала в опущенной руке. Из немигающих глаз скатывались тихие и редкие капли слез, и я не решался прикоснуться к ней, лишь смотрел на нее, ощущая в груди радостную боль... Потом она улыбнулась и шагнула ко мне. И тогда я обнял ее.

В зале снова стало шумно. Человек профессорской наружности подошел к нам вплотную, и я увидел перед собой его кустистые черные брови, а с лица точно стекал гудрон - такой интенсивной черноты была его густая борода.

- Я надеюсь, товарищ командир, - заговорил он бархатным, устоявшимся басом, - меня привели сюда не для того, чтобы наблюдать, как вы обнимаетесь. Разберитесь, пожалуйста. У меня совершенно нет никакого желания проводить время в вашем обществе.