Вячеслав Пальман - Кольцо Сатаны. Часть 2. Гонимые

Ни один солдат и командир из войск НКВД, из ВОХРы не был призван на фронт. Десятки тысяч крепких здоровьем, «морально и политически устойчивых», обученных стрелять по своим, безоружным, получили на Колыме освобождение от святой обязанности — защищать свою страну от внешнего врага.

Они продолжали бдительно охранять «врагов внутренних».

Никто из специалистов, завербованных на трехлетний срок Дальстроем, тоже не поехал на фронт, хотя почти у всех был воинский билет и мобилизационный листок.

Топограф Орочко, агрономы Хорошев и Морозов в первый же день отнесли в приемную подполковника Нагорнова заявления с просьбой отправить их на фронт. Ответа они не получили. Гора таких заявлений лежала в управлении.

На Колыме от прямого участия в Великой Отечественной войне оказались отстраненными не менее пятидесяти-шестидесяти тысяч. И несчетно числом заключенных разных национальностей, большая часть призывного возраста, множество бывших военных — от лейтенанта до генерал-полковника. Словом, несколько дивизий, способных защитить потенциально опасный восток страны или часть западной границы.

Проговоривши о страшных событиях до глубокой ночи, Сергей уснул, но сон его был беспокойным. Сквозь зыбкую дремоту он вдруг услышал какие-то странные звуки и проснулся. Плакал Орочко. Отвернувшись на своем клеенчатом диване к стене, он по-детски всхлипывал, постанывал, что-то бормотал и опять всхлипывал, судорожно стараясь унять рыдания.

Сергей поднялся, налил в кружку воды и подсел к топографу.

— Выпейте, Александр Алексеевич. Повернитесь, подымите голову. Еще, еще. Ну, чего вы, право… Эта война кончится нашей победой. Подумайте, разве можно одолеть Россию? Такую громаду!

Орочко послушно затих, кулаками вытер мокрое лицо и сел. Дышал он тяжело и вдруг заговорил каким-то странным голосом, трудно ворочая языком:

— Беда за бедой. То дикое истребление крестьян при коллективизации, то голод и бессмысленные смерти, то аресты и расстрелы, каких еще в нашей истории не бывало. Удары по интеллигенции, по самым лучшим людям Отечества. Теперь прольется еще море крови. Ну почему, почему у России такая судьба? Мало нам Батыя с Тохтамышем, Ивана IV с Петром, императора Наполеона? Теперь схватились два тирана, они своих родных детей не пожалеют, не то чтобы народ жалеть… Чувствую, что и здесь будет не одна кровавая баня. И нас всех могут упрятать за проволоку. Мы же — с точки зрения НКВД — потенциальные враги, которые не сдаются, и потому их надо уничтожать. Боюсь я, Сережа, сон бежит от меня, какие-то кошмары перед глазами. Апокалипсис… Господи! — он впервые вот так открыто, при Сергее широко перекрестился. — Господи, спаси и помилуй несчастную страну нашу! Защити и помилуй, на тебя вся надежда, Спаситель наш!

Слова пожилого друга, его трагический голос, которым выговаривал он молитву, это откровение в предрассветной ночи — тихой и прохладной — все так подействовало на Сергея, что и он поднял руку с трехперстием и широко перекрестился, наверное, впервые после многих лет, отделявших его от детства, когда ходил с матерью в церковь, а с ребятами славил Христа в рождественскую и пасхальную ночи.

Светало. Дни летнего солнцестояния на этих широтах делали ночи на редкость короткими.

Второй день войны. Что услышат они сегодня по радио?..

Первыми на агробазу всегда приходили женщины. Их выпускали из лагеря без конвоя, цепочка неспешно идущих тепличниц и парниководов растягивалась по тропе на сто и больше метров. В этот день они пришли на час раньше и плотной колонной по четыре в ряд, с двумя конвоирами — винтовки со штыками наперевес.

Агрономы приняли работниц как всегда, поздоровались. Конвоиры разошлись и стали по углам тепличных блоков. Почти следом, тоже побригадно подошли полевые рабочие, чуть-чуть окрепшие доходяги, которых привезли в совхоз неделю назад. Шесть вохровцев, посчитав заключенных, остались на поле, где шла прополка. Молчаливая, покорная людская масса разошлась по рядкам.

— Кучней, кучней! — тотчас раздалась команда. — Следить за флажками! Шаг за флажки — стреляю!

Сергей стоял на дороге и недобро щурился. Все эти новшества предвещали осложнения.

Подошел взволнованный Орочко, сказал, сдерживая негодование:

— Наших изыскателей загнали в бригаду. Как вести наблюдения в скважинах?

— Возьмем это на себя. Плетью обуха не перешибешь. Пройдет время и все станет как было. Потерпим. Лагерь действует, конечно, по приказу сверху, спорь — не спорь…

— Этак и нас в зону?

— Ну, если они круглые идиоты… А, впрочем… Теперь любая глупость пройдет.

От конторы шел, размахивая руками, начальник совхоза. Бледное лицо его было испуганным, видно, только что с инструктажа. Не поздоровавшись, сказал:

— Чрезвычайные меры. Всех — только с конвоем, даже доярки и телятницы. Строжайше! На Челбанье расстреляны пять «контриков». Вроде бы вышли из барака с флагом, демонстрация. Застрелили на месте. Твои ученые где?

— Под конвоем. А ведь дело делали.

— Ты это… Не встревай. Майор Тришкин лично расстрелял утром двоих прямо в камере. Вроде песню пели, услышал — и в упор. Военное положение все оправдывает.

— А как же возчики на конбазе? Заготовка дров? Сенокос?

— Агробазу и фермы приказано огородить проволокой.

— И вышки? Но коров надо выводить хотя бы на прогулку, вы уж разъясните им, пожалуйста. Коровы приказа не понимают, а скотники за них отвечают, побегут — и под пулю.

— Скажу, конечно. Но вы с Хорошевым должны знать. Надо, чтобы колышки ставили, размечали территорию под ограждение. Голова кругом, не знаешь за что браться! Побегу в лагерь, там новенькие.

Начавшаяся война предвещала колымчанам новые тяготы. Из поселка до агробазы уже доносилась громкая и бравурная музыка. По трассе шли редкие машины. На зеленых капустных полях резко выделялись черные квадраты бригад.

В клубе состоялся митинг, пригласили и агрономов. Выступил начальник политотдела Сенатов. При каждом упоминании имени Сталина зал вскакивал, гремели откинутые сидения, аплодисменты. Сенатов говорил о скорой победе над фашизмом и о мировой социалистической революции, которая грядет за победой. И о стойкости пограничников, воспитанников Берия, о незыблемости западной границы. Выступил и Нагорнов, заикаясь более обычного, он требовал безусловного выполнения планов по золоту, поиску новых месторождений и подал мысль, чтобы ни одно подразделение не прекращало работы, пока не будет выполнен план. Ему тоже хлопали и кричали «ура».

Нагорнов эффектным жестом показал на кучу бумаг, завалившую длинный стол: