Вячеслав Пальман - Кольцо Сатаны. Часть 2. Гонимые

— А вот с июля, — добавил Хорошев, — пойдет зелень уже десятками тонн. Если останутся специалисты, вообще работники.

— Вот положение! — Нагорнов сел на стул, поигрывая плеткой перед собой. Морозов посмотрел на главного и сказал:

— В этом году мы стараемся всю капусту на пятидесяти гектарах посадить в навозных горшочках. Прибавка урожая будет на три-пять тонн с гектара. Добавка — почти двести тони.

— Запомню! — в голосе Нагорнова звучала не радость, а угроза. Иначе он не мог.

А Морозов улыбнулся. Он был уверен. Испытано. А тут на хорошо унавоженной земле…

Когда выходили, Сенатов вдруг сказал, придержав Сергея Ивановича за рукав:

— Почему бы вам не написать об этом в газету?

— Не напечатают. Ведь я…

— Попробуйте. И передайте через меня. Пусть и другие совхозы…

Седых остался у Кораблина, что-то хотел сказать один на один. Хорошев и Морозов шли домой вдвоем.

— Знаете, они, кажется, в цейтноте, — Хорошев слабо улыбнулся. — Доигрались со своим режимом. Разметали людей. И уже некому работать, пока в центре не наладят новую волну арестов. Но скольких же погубили — трудно представить! Не одна Колыма в стране… Спохватились, когда некому работать. Не жалость у них, а личная корысть. Золото, как средство самоутверждения, повышения по службе. А ведь у него здесь семья, дети, — совсем тихо сказал Морозов. — Как такой отец семейства может ласкать собственного ребенка? Ужас какой-то.

Помолчали. Сергей вздохнул и добавил:

— Сталин довел до убийства свою жену. Или убил. И ничего. Живет и совесть не мучает. У Молотова и Калинина жен посадил. Тоже тихо-мирно, будто так и надо.

Они остановились. В спину им светило солнце, его тепло уже ощущалось сквозь одежду, как ласковое прикосновение. Сразу вспомнилась Сергею сцена прощания с Олей. Как она там? Сегодня он ей напишет…

— Да, — сказал Хорошев. — Вы афишу не видели в поселке? Кино в клубе. Комедия с участием Раневской. Не сходить ли нам?

— Вы не бывали в клубе?

— Нет. Одному как-то невесело. Чужие вокруг. Отвык от вольных людей, стесняюсь. Какие они здесь — не представляю.

— Сходим, сходим на Раневскую. Я зайду за вами.

— Вот так, в телогрейках и пойдем?

— Ну и что? Они же чистые. У меня ничего другого нет.

Оба они ощущали настороженность и подозрительность договорников к бывшим заключенным. Расслоение общества усилилось к концу тридцатых годов. В политотделе и по месту службы нередко проводили семинары для вольнонаемных, где политработники и оперативники НКВД напирали на чуждое влияние, толковали о бдительности, приводили примеры разоблачений групп, где якобы шла антисоветская работа. И, естественно, предупреждали об опасности сближения с бывшими «врагами народа». Разделение подкреплялось и в снабжении: граждане, прошедшие через лагеря, получали продукты по литеру «В», даже если должность их входила в списки литеров «А» и «Б». Все это как бы увековечивало гражданскую неполноценность лиц, познавших тюрьму и лагеря, а черный штамп в паспорте юридически ограничивал саму жизнь освободившихся людей и заменял древний способ отличия чистых от нечистых: тавро на лбу.

В клуб агрономы все-таки пошли. И посмотрели веселый фильм, где блестяще играла Раневская. И смеялись вместе со всем залом. Вот только на выходе у дверей встретили майора Тришкина с красивой дочкой и с каким-то старшим лейтенантом. Взгляды их выразили удивление: скажите пожалуйста, бывшие зеки в клуб ухитрились?..

— Нарвались! — Хорошев вздохнул. — Видели выражение лица у майора? — и помолчав, добавил: — А я ведь подал заявление об отъезде на родину. Так соскучился, такая тоска! Дети вырастают без отца. Только редкие письма. Уеду! Тем более, что есть на кого оставить совхоз.

И выразительно посмотрел на Сергея.

В начале апреля совхоз сдал большую партию овощей — лука, салата, редиса. Все это осталось в поселке, на прииски не попало.

И тут же началась едва ли не главная по сроку работу — пикировка почти двух миллионов сеянцев в перегнойные горшочки.

Для этой работы лагерь выметали подчистую. Даже неходячих привозили. Между парников уложили маты. И люди, недавно привезенные из забоев — с бледно-зелеными лицами без кровинки, с дрожащими костлявыми пальцами, обмороженными ногами и потухшими взглядами, уже неразличимые в своем облике — интеллигенты, крестьяне, аппаратчики партии, рабочие — с робкой радостью понимали, что их привезли не в проклятый забой, не в шахту, а в совхоз, под весеннее солнце, что около них хлопочут женщины, терпеливо и участливо показывающие, что и как делать: лежа на матах, сажать в горшочки крохотные бледно-зеленые сеянцы из теплиц. Кто-то сразу засыпал, пригревшись, кто-то плакал от досады, что на руке у него всего два пальца. Тепличницы приседали рядом и твердили: «Вот так, так, смелей, не бойтесь, палочкой прижмите сбоку землю и скоро из крохотули вырастет большой вилок капусты, и такие щи из нее получатся!..».

Отходить от парников не приходилось. У людей ничего другого не было в мыслях — только еда. Голод преследовал их годами, организм требовал, а перед ними была зелень, несущая жизнь. Уже кто-то попробовал крохотные сеянцы, сладковато-теплый сок смочил рот — какая прелесть! И тут же услыхал голос: «Вот этого делать нельзя, это будущий вилок. Потерпите немного, мы угостим вас редиской. Только нельзя уничтожать сеянцы, нельзя!».

Все тепличницы, все сотрудники агробазы, агрономы ни на минуту не отходили от двух сотен лежавших у парников, сеянцы могли исчезнуть в беззубых, цингой пораженных ртах, работа шла медленно, к концу дня Сергей прикинул: распикировано меньше, чем выдано саженцев, на треть. Остальное съедено. Так можно остаться без капусты!

Из тепличного блока стали носить охапки мытого, еще мокрого редиса с ботвой. Все поднялись, боялись, что обнесут; две-три редиски на человека могли сохранить бесценную рассаду капусты. Как дружно раздался хруст разгрызаемой беззубыми ртами редиски! Как страдальчески морщились лица от позабытого, блаженного, терпкого сока! Жевали вместе с ботвой — впервые за много лет. Всего-то две-три головки, но после предупреждения, что замеченные в уничтожении капустных сеянцев завтра не будут допущены на агробазу, произошла перемена. Работали старательно, лишь очень слабые засыпали на матах.

Сергей ходил по рядам, и в мыслях его была не только забота о будущем урожае, но и о самих этих людях, еще недавно просто хороших людях, в меру сил и способностей работающих на земле, на заводах, в учреждениях. Большинству осталось жить совсем мало, а за плечами у кого десять и все пятнадцать невыносимых лет каторги…