Эл Алонсо Дженнингс - С О. Генри на дне (фрагмент)

В качестве секретаря начальника тюрьмы я должен был присутствовать при казнях и составлять о них рапорты. Смотреть на казнь кроткого семнадцатилетнего юноши было для меня далеко не приятным долгом.

Я был знаком с обстоятельствами этого дела. Против Кида имелись тяжелые улики. Раз в воскресенье он отправился с товарищем купаться на реку Сиото. Кид вернулся домой один — товарищ его пропал. Три недели спустя его тело нашли в тине далеко на низовьях реки. Процесс разложения зашел так далеко, что опознать труп не представлялось возможным. Все лицо было съедено рыбами.

Родители пропавшего явились в морг. Они осмотрели останки, нашли родимое пятно на разложившемся теле и заявили, что это и есть их сын. Кида арестовали. На суд вызвали свидетелей. Те показали, что видели в день исчезновения юноши на берегу Сиото двух мальчиков, и одним из них был Кид.

Мальчики ссорились. Вдруг Кид схватил своего товарища за руку и потащил его к реке с криком: «Вот погоди, я тебя утоплю за это!» Эту угрозу слышали двое мужчин и одна женщина. Кид был осужден на основании косвенных улик.

— Да, сэр, это правда. — Юноша посмотрел на меня кроткими глазами и положил свою руку на мою, точно так же, как он сделал это с Портером. — Все это так… да только не совсем.

Кид продолжал держать меня, словно боялся, что я уйду прежде, чем он успеет рассказать мне свое дело. Его тяготение к людям трогало и волновало меня. Мы прогуливались на солнце, и он смотрел на небо и на верхушку дерева, ветви которого свешивались через стены. Он говорил, что совсем не боится предстоящей казни, и в голосе его не слышалось никакого озлобления — одна только признательность за то, что с ним беседуют.

— Видите ли, мистер Эл, мы с Бобом Уатнеем спустились в то воскресенье к реке и начали баловаться и возиться на берегу. Мы совсем не ссорились, а только так оно, может быть, и вправду казалось со стороны. Он повалил меня и уселся на мне верхом, а я вывернулся, вскочил и крикнул: «Погоди же, я утоплю тебя за это!» Я потащил его, и мы оба бухнулись в воду. На берегу были люди, и они слышали мои слова, да только не поняли, что мы дурачились. Мне нужно было вернуться на работу и я оставил Боба там. Больше я никогда не видал его. А немного спустя выбросило это тело, и они сказали, что это Боб и что я утопил его; потом потащили меня в суд, да так и скрутили меня. Я сказал им, что мы просто-напросто баловались, и еще, что, когда я уходил, Боб преспокойно плавал в воде. Но они смотрели на меня так, точно я все врал, и судья сказал: «Я приговариваю вас к смерти», или что-то такое в этом роде… Но я смерти не боюсь.

Все время, пока Кид говорил, его грубая веснушчатая рука лежала на моем плече.

Я чувствовал холодную ползучую дрожь, которая поднималась у меня от плеча к шее. Мне никогда не приходилось видеть более кротких, ласковых глаз, чем глаза этого глупого, неразвитого семнадцатилетнего мальчика, так упорно обращавшиеся ко мне. Чем больше Кид говорил, тем труднее было представить себе, как его поведут к электрическому стулу.

Я чувствовал себя совершенно больным при одной мысли, что придется делать заметки о предсмертной агонии Кида. Солнце в этот день светило тепло и ласково, и Кид остановился, как бы наслаждаясь его сиянием. Он то и дело переводил глаза с дерева на меня. У него были совсем детские щеки и подбородок, а в курносом носе не чувствовалось и тени лукавства. Он совсем не был похож на убийцу.

Я с трудом представлял себе, что он может вообще рассердиться. С каждой фразой он казался мне все моложе и моложе.

— Посмотрите только на это дерево… точно сияние на нем. Когда я был маленьким, у нас на заднем дворе было такое же точно дерево. Я не стану праздновать труса. Я совсем не боюсь смерти. Когда я был мальчиком, у меня была сестренка. Я продавал газеты и часто поздно возвращался домой. Мы были круглые сироты и жили со старой мачехой.

Маленькая Эмми висела на мне и спрашивала: «А тебе не страшно так поздно ходить по улице, Джим? Ты принес мне гостинцы?» Мы часто славно проводили время, угощаясь пряниками.

Потом маленькая Эмми заболела, и старая ведьма — мы всегда так называли ее — поколотила девочку. Я взбесился, и мы оба улизнули из дому и поселились в подвале. Мы очень счастливо жили там, только маленькая Эмми вечно всего боялась.

Она боялась выходить на улицу, боялась оставаться дома и всегда бегала за мной, пока я продавал газеты. Около десяти часов мы возвращались домой. Она цеплялась за мою руку и спрашивала шепотом: «Ведь ты ничего не боишься, Джим, правда?» Эмми варила кофе, я покупал пряники, и мы делали все, что хотели.

Потом Эмми заболела и умерла. У нее были маленькие белые ручки, а один пальчик на правой руке она отрубила себе, когда была еще совсем крошкой. И перед самой смертью она протянула мне свои ручки и сказала: «Джим, ведь ты ничего не боишься. Ты не боишься смерти?»

Я и вправду не боюсь. Вот увидите, что я подойду к этому стулу все равно как к плюшевому дивану перед камином.

В этом отношении он был словно одержимый.

— Я достал для вас пропуск на казнь Кида, — сказал я Портеру накануне.

Он посмотрел на меня так, как будто какой-нибудь каннибал приглашал его полакомиться мясом ребенка. Затем он вскочил, словно его подбросил электрический ток:

— Неужели же это случится? Боже, да эта тюрьма просто какое-то логово извращенных зверей. Я скорее соглашусь увидеть у своих ног труп единственного дорогого мне существа, чем присутствовать при холодном убийстве бедного ягненка. Простите меня, полковник. — Портер взял свою шляпу и вышел из почтовой конторы. — Я хочу прожить еще несколько недель после того, как выйду отсюда.

Я охотно поменялся бы с Билем.

Смертная казнь, та изощренная церемония, в которую они обращали свои убийства, не внушала мне ужаса. Но на этот раз мне предстояло присутствовать при казни ребенка.

Он вошел в камеру, где совершалось электрокутирование, между двумя стражниками. За ними шел священник, невнятно читая нараспев по открытой библии. Кид двигался так, точно утратил вдруг способность владеть своими мускулами; он казался совсем размякшим и вялым; курносый нос как будто торчал больше обыкновенного; его кроткие глаза были широко раскрыты и глядели остекленевшим, полным ужаса взором; мальчишеское лицо покрывала пепельная бледность, а подбородок трясся так, что я отчетливо слышал, как зубы его колотились друг о друга. Стражник налил стакан виски и протянул его Киду.

Это была традиция — подбодрить человека перед последней встряской.

Кид оттолкнул стакан, расплескав виски по полу. Он покачал головой, его трясущаяся челюсть отвисла.