Эл Алонсо Дженнингс - С О. Генри на дне (фрагмент)

— Я много отдал бы, чтобы обладать вашей дерзкой независимостью. Интересно знать, пожалею ли я когда-нибудь о своем решении?

Не думаю, чтобы Биль когда-нибудь раскаялся в этом, даже в те черные дни в Нью-Йорке, когда он думал, что не в силах будет переносить дольше угнетавшую его неопределенность.

— Что сильнее: страх перед смертью или страх перед жизнью, Эл? Вот я собираюсь выйти отсюда и терзаюсь при мысли о том, что общество догадается о моем прошлом.

Портер не ждал от меня ответа на свой вопрос. Он был в задумчивом настроении и охотно думал вслух.

— Сколько энергии и труда мы тратим на то, чтобы выработать себе маску и скрывать за ней от наших же братьев свое настоящее «я». Знаете, иногда мне кажется, что мир двинулся бы вперед с молниеносной быстротой, если бы люди видели друг друга такими, каковы они на самом деле, если бы они могли, хоть на короткое время, отбросить ложь и лицемерие.

Мудрецы, полковник, молятся о том, чтобы видеть себя такими, какими их видят другие. Я стал бы скорее молиться, чтобы другие видели нас такими, какими мы сами себя видим. Сколько ненависти и презрения растворилось бы в чистом источнике взаимного понимания. Мы могли бы стать достойными жизни, если бы энергично взялись за это. Как вы думаете, сможем ли мы когда-нибудь без трепета смотреть в лицо смерти?

— Я видел, как люди, смертельно раненные, со смехом испускали последнее дыхание. Я скитался с разбойничьей шайкой, и все мы знали, что каждый час может быть для нас последним. Но никому и в голову не приходило хныкать по этому поводу.

— Но эта неизвестность поддерживала в вас надежду. Я же говорю о неминуемой смерти, столь же верной, как мое освобождение из этой тюрьмы. Возьмите, например, приговоренных к смерти: ведь их, как вы знаете, преследуют чудовищные кошмары. Вам приходилось видеть, как умирали некоторые из них. Разве вы припомните хоть одного, который не испытывал бы в эту минуту страха? Я не говорю о напускной бодрости, о браваде, а просто об отсутствии тревоги. Разве кто-нибудь из них улыбался в когтях смерти, как улыбается, скажем, человек, отправляющийся в богатое приключениями путешествие?

— Биль, вы говорите сейчас о тех молодчиках, которые расплачиваются за поминки на собственных похоронах. Это уже другого поля ягода.

— Я хотел бы поговорить с человеком, который смотрит смерти в глаза. Мне хотелось бы узнать, что он чувствует.

— Не потому ли Христос воскресил Лазаря? Быть может, ему хотелось узнать, в чем заключается этот прыжок через бездну? — Я догадывался, что Портер пишет рассказ и хочет развести краски на реальной действительности. Он никогда не гонялся за фактами, но зато выбивался из сил, чтобы придать пейзажу возможно большее правдоподобие. — Я не могу воскресить Лазаря, чтобы удовлетворить ваше любопытство, но здесь есть один малый, которого должны казнить через неделю-другую. Приходите завтра, и я досыта накормлю вас этим блюдом.

— Кто он такой? — Биль словно ослабел, и его бойкий голос вдруг заколебался и сделался нетвердым.

— Не знаю. Но дней через десять он сядет на стул. Несколько месяцев назад он тоже переправил в Великое Ничто одного малого. Но он, разумеется, утверждает, будто это клевета и что он чист как голубь.

В душе каторжника очень мало красивого. Люди в тюрьме зубоскалят над смертью. Обыкновенно мы за несколько недель узнавали, кому предстоит сесть на электрический стул. Мы следили за тем, как этот человек гулял по двору под особой охраной, пока его не запирали под конец в камеру смертников. Там его начинали откармливать на убой.

«Я бы охотно поменялся с ним местами и согласился бы умереть, только бы нажраться за неделю вкусных блюд!»

Много раз я слышал в корпусах и мастерских, как костлявые арестанты с голодными глазами бросали этот вызов.

По мере того как срок узаконенного убийства приближался, вся тюрьма точно подергивалась мрачной серой тенью. В такие дни это холодное и липкое дыхание смерти становилось почти осязаемым в ледяных и мрачных коридорах тюрьмы. Казалось, будто утопленники с прилипшими мокрыми волосами носятся кругом, вытягивают костлявые пальцы и ледяным прикосновением замораживают человеческие сердца.

В подобные дни мы никогда не разговаривали, но часто среди ночи чей-нибудь крик, протяжный, ужасный, задыхающийся, крик, переходивший в смертельные, надрывающие душу стоны, потрясал воздух и будил в нас жуткие предчувствия. Какой-нибудь измученный дневной работой парень видел вдруг во сне смерть.

Вот и теперь в тюрьме начали снова нарастать мрачные шорохи, ибо день казни Кида приближался. В электрическом отделении царила непривычная суета. Немало нужно попотеть, чтобы убить приговоренного к смерти человека.

Портер отправился на двор для прогулок, чтобы побеседовать с человеком, который стоял перед лицом своей смерти.

— Вот он… Вон тот парень, такой кроткий с виду, который гуляет с надзирателем. Он позволит вам потолковать с ним.

Когда человеку остается прожить каких-нибудь семь или восемь дней, ему даже в тюрьме полагаются некоторые льготы: ему позволяют погулять по двору, его кормят ростбифом и цыплятами, разрешают читать и писать, а иногда даже оставляют на всю ночь огонь. Темнота — такая пособница ужасов.

Портер подошел к Киду, чтобы поговорить с ним. Все трое пошли рядом и в течение пяти или десяти минут прогуливались взад и вперед. Осужденный положил свою руку на руку Биля и, видимо, обрадовался, как ребенок, возможности поговорить с товарищем.

Когда Портер вернулся ко мне, лицо его было покрыто болезненной желтизной, а короткие пухлые руки так сильно стиснуты, что ногти у него впивались в тело. Он ворвался в почтовую контору, опустился на стул и вытер лицо. На лбу его тяжелыми жемчужинами выступил пот.

— Вас, как видно, порядком пробрало, Биль. Ну, нагляделись на Курносую?

Он посмотрел на меня с таким ужасом, точно видел перед собой страшный призрак.

— Эл, пойдите поговорите с ним скорее. Это чудовищно! Я думал, что он мужчина, но ведь это ребенок. Он не боится. «Он как будто не понимает, что его собираются убить. Он не смотрел еще ни разу в лицо смерти. Он слишком молод. Нужно было бы что-нибудь предпринять.

Мне не приходилось еще беседовать с этим арестантом. Я знал, что он осужден за убийство. Я думал, что ему около двадцати пяти лет.

— Полковник, вы видели, как он положил свою руку на мою? Ведь это просто маленький, несмышленый мальчик. Ему всего семнадцать лет. Он говорит, что невиновен. Он уверен, что в последнюю минуту произойдет что-нибудь неожиданное и он будет спасен. Господи боже, может ли человек верить во что-нибудь хорошее на земле, где совершаются такие хладнокровные убийства? Этот мальчик наверное невиновен. У него ласковые голубые глаза, Эл. Такие глаза я видел только у моей маленькой приятельницы. Это неслыханный срам — убивать ребенка.