Дмитрий Оськин - Записки прапорщика

Собрав всех вновь прибывших, он произнес резкую речь о воинской дисциплине, о том, что на фронте всякое действие, не соответственное званию солдата, влечет за собой отдачу виновных под полевой суд. Понуро и молчаливо слушали солдаты. Вслед за Хохловым священник, призвав Божье благословение на головы вновь прибывших, начал разъяснять волю и милосердие Божье, ведущее к победе русское воинство и государство Российское. В заключение мне было приказано немедленно разбить солдат поротно и предупредить ротных командиров об установлении за ними наблюдения.

Вернувшись к себе в комнату, где сидела группа офицеров, я рассказал о происшедшем.

- Это не первый случай, - сказал Боров. - Солдаты категорически отказываются есть чечевицу. Но дело, надо думать, не только в чечевице, а в том, что пора кончать.

* * *

Те запрещенные речи, которые показывал Боров офицерам, распространяются и среди солдат.

Появилось сообщение об убийстве Распутина. Офицеры говорят, что это злой гений царской семьи и что с его убийством дело пойдет лучше. Все беды и напасти, постигшие нашу армию, все затруднения в тылу валят на голову Распутина. Солдаты отнеслись к убийству совершенно равнодушно. Я попросил Ларкина специально послушать разговоры на эту тему в команде и в ротах. Но ему так ничего и не удалось услышать.

- Но все же как к нему относятся? - настойчиво спрашивал я Ларкина.

- Да как относятся? Говорят, что способный был мужик до баб, а царица, вестимо, тоже баба, чай, и ей надо, муж-то на фронте. Ведь и наши бабы в деревне, смотри, как балуются с австрийцами. Окончится война, так сколько маленьких немцев да австрияков по деревням появится... У них, впрочем, русских. В будущем авось и воевать не придется.

- У тебя тоже австриец в хозяйстве?

- Ну, нет! - энергично протянул Ларкин. - Если баба возьмет австрийца, так я ее, стерву, укокошу.

- А почем ты знать будешь?

- Как же не знать! Сейчас же земляки напишут. Дмитрий Прокофьевич, солдаты все справляются, когда же стариков увольнять будут? У нас в команде сорокапятилетних много. Полк сам не может, а приказа такого нет. Чего же их тут держать? - продолжал Ларкин. - По закону можно до сорока трех лет призывать, а людей призывают черт знает каких, стариков совсем. Шестнадцати лет берут, сорока пяти лет берут, что же, скоро баб, что ли, брать станут?

- Ты же сам недавно говорил, что много убивают, надо же кем-нибудь замещать.

- Так-то оно так, да только вы посмотрите, сколько лоботрясов разных в тылу околачивается, все на "оборону" работают, на тульских-то заводах все наши богатей устроились. У кого сотня лишняя найдется, тот на "оборону" работает, а у кого нет, того сразу на фронт.

- Винтовки тоже надо делать.

- Так вот и посылай тех, кому больше сорока лет.

- Чего ты-то волнуешься, ведь тебе еще сорока нет?

- Я о себе не беспокоюсь, я при вас, а ежели при вас, значит, целым буду. А посмотрите в нашей команде - Стишков, Валенкин, Гремячкин, у них у всех по два сына на фронте и сами тут, а дома, говорят, старуха с малыми детьми с голоду помирает.

- Ничего не могу поделать.

- Мы это, ваше благородие, знаем. Может, слухи у вас какие имеются на этот счет?

- Нет, Ларкин, пока ничего не слышно.

* * *

В полку установлена свирепая цензура. Я не получаю ни одного письма, которое не было бы перлюстрировано. То же и с письмами солдат. Они, прежде чем попасть на почту, передаются полковому цензору, прапорщику Завертяеву. Так как сам Завертяев прочесть несколько сот писем, отправляемых ежедневно из полка, не в состоянии, то ему дан целый штат писарей. С наиболее характерных писем снимаются копии и отмечаются фамилии посылающих, а также и адреса. Эти сведения передаются от Завертяева в цензуру, находящуюся при полевой почтовой конторе корпуса.

Завертяев показывал несколько сводок. В письмах из полка солдаты жалуются на скверную пищу, тяготы окопной жизни, плохое обмундирование, на отсутствие возможности поехать в отпуск. Большинство писем монотонно, однообразно, начинаются миллионами поклонов всем родственникам от мала до велика и обыкновенно оканчиваются просьбой о посылках, а в некоторых письмах высказываются желания получить небольшое ранение или попасть в плен. Есть и такие, в которых сообщается об односельчанах, товарищах по полку: им пофартило, удалось получить легкое ранение, или перебежать в плен, или произвести удачное саморанение. Но каждое письмо проникнуто одной мыслью, одним желанием: скорее выбраться на родину.

В письмах из тыла от жен, матерей или близких родственников звучит безумная тоска, беспокойство. Пишут о разных хозяйственных и семейных делах, о том, что не хватает хлеба, что не удастся полностью обработать землю, жалуются на сильную дороговизну. В заключение следует приглашение как можно скорей прибыть домой или последовать примеру соседей, которым удалось отделаться от службы путем дачи взятки. Григорий Давыдов, пишут в одном письме, приехал с фронта раненный в ладонь, пролечился два месяца, а потом сходил на ааьод, дал мастеру сто рублей - теперь работает на заводе. Или Дежин, лечился в лазарете, получил такую болезнь, с которой на фронт не посылают...

Революция

Март 1917 года

Утром 27 февраля, простившись с родителями, отправился на станцию Епифань, чтобы ехать из отпуска на фронт. От Епифани до Тулы ехал товаро-пассажирским поездом в вагоне четвертого класса.

Разговоры в вагоне - вокруг хозяйственных недостатков и о затянувшейся войне.

В Туле пересадка. Пошел к коменданту станции получить разрешенную визу для проезда в пассажирском поезде; они ходят с большим сокращением по случаю продолжающейся "товарной недели".

Комендант станции, капитан Черторийский, сообщил, что транзитных поездов до Киева нет и не будет еще недели две.

- Могу вам устроить, - говорит он, - проезд до Курска в минераловодском поезде. В Курске сделаете пересадку и снова зайдете к коменданту.

Получив нужную на моем документе отметку, пошел в кассу станции покупать билет.

В шесть часов вечера подошел поезд.

Вошел в вагон второго класса. Толкнулся в одно купе - занято, в другое - тоже занято, наконец в третьем оказалось одно свободное место. Внес свой чемоданчик, уложил его на верхнюю полку, сел на диван. Пассажиров трое. Один из них - пожилой чиновник в форме Министерства внутренних дел, другой - лет тридцати пяти упитанный мужчина, штатский, немного подвыпивший. Третий пассажир - девушка лет двадцати трех, изящно одетая, кокетливо оживленная. Мой приход прервал беседу. Несколько минут молчания, которое, однако, скоро было прервано штатским. Грузно повернувшись в мою сторону, он спросил:

- Что, поручик, из отпуска?