Дерзость - Фарид Салихович Фазлиахметов
— Застряли, буксуют!
Вскоре мины начинают рваться вокруг стога сена, с которого вел наблюдение Попов. Ранило его ординарца. Старший лейтенант взваливает ординарца на плечи и бежит к нашему дому — теперь единственному уцелевшему во всей деревне. Мины ложатся очень близко, но, зарываясь в глубокий, рыхлый снег, не все взрываются, и Попову удается проскочить открытое место. Фельдшер принимается за дело, осматривает рану, делает перевязку. Ранение серьезное, раздробило стопу, нужна операция. "Парень останется без ноги", — мелькает невеселая мысль.
С тыла доносится нарастающий гул, неужели танки? С воем к земле летят бомбы, а над ними, на высоте не более пятидесяти метров, проносится несколько самолетов. Под фонарями пилотских кабин видны лица фашистских летчиков. Леня Садовик в бессильной ярости грозит самолетам кулаком. Кое-кто стреляет по бомбардировщикам бронебойно-зажигательными, но безуспешно.
А первая цепь наступающих гитлеровцев приближается. За ней идет вторая, третья. Мы не отступим, это ясно. Но силы слишком неравны, чем закончится этот бой? Сумеем ли выстоять?
По цепочке передается команда Попова: "Прицел 200. Огонь!" За спиной громко застучал "максим". Рядом захлопали винтовочные выстрелы. В общий треск слились пулеметные и автоматные очереди. Старший лейтенант лежит в нашей цепи. Он короткими очередями стреляет из автомата. Лицо его спокойно, движения неторопливы и уверенны — будто он не в бою, а на стрельбище. Глядя на него, я тоже успокоился.
Немецкие цепи редеют, на снежном поле лежат десятки фашистов. Появились и у нас на правом фланге убитые и раненые. Леню Садовика ранило в ногу. Он в этом бою даже не ложился в окопчик, а бил из маузера, стоя, используя в качестве укрытия старую вербу.
Наступающая цепь противника перестроилась. Большая группа немцев вышла на дорогу и устремилась в деревню, пытаясь пробиться левее нас в стык двух взводов. Расстояние между нами быстро сокращалось. Нарочный от Шарого передал приказ: выкатить станковый пулемет прямо на дорогу. "Максим" ударил по вражеской цепи, но гитлеровцы, поддерживаемые минометным и пулеметным огнем, продолжали атаковать.
В этот критический момент подоспела подвода с боеприпасами, а за ней подошел и легкий танк — подкрепление от 10-й армии.
Шарый поднял второй взвод в атаку. С криком "За Родину, ура!" бойцы побежали вслед за танком навстречу гитлеровцам. На бегу ребята стреляли из автоматов, бросали гранаты. Боевые порядки немцев смяты, они не выдержали нашей стремительной атаки и повернули назад. Мы начали преследование противника. В этот момент ударил немецкий пулемет. Ранения получили Шарый и комиссар роты Тур. Есть и убитые. Наш единственный танк горит — немцы подбили его из пушки прямой наводкой.
Днем была отбита еще одна ожесточенная атака гитлеровцев, но и наши ряды после нее сильно поредели. Садовик получил второе ранение. Ранены Суралев, Чеклуев, ранен и я. Пуля снайпера пробила левое плечо.
Вечереет. Бой затих, только слышны стоны и крики замерзающих на жестоком морозе раненых немецких солдат и офицеров. Фашисты не придерживаются международных соглашений о законах и обычаях войны — убивают наших санитаров. Поэтому сами не смеют появляться. Трусливо, как шакалы, они выйдут ночью. Да мало кто уцелеет к тому времени.
Шура Соловьева и Валя Смирнова за нашим единственным уцелевшим домом перевязывают раненых. Мне вспороли рукав гимнастерки и свитера, перебинтовали плечо.
Попрощавшись с товарищами, я вместе с другими ранеными отправился в тыловую деревню Козарь. Впереди шли подводы с тяжелоранеными. Мороз. Тишина. Лишь далеко разносится скрип санных полозьев и стук копыт. Натруженные тощие лошаденки еле перебирают ногами, им тоже ох как досталось на войне. Вот и Козарь. Старшина роты развозит бойцов по избам. Подводы разворачиваются и снова отправляются в Бортное, там еще осталось много раненых.
Я попал в один из домов вместе с Леней Садовиком и Николаем Ивановым, который пришел из Попкова с обмороженными руками. Николай стойко переносил мучения, и только холодный пот струился по его лицу.
— Вытри мне лицо, — обратился он ко мне. Я потянулся за полотенцем и почувствовал страшный удар в кисть правой руки. Проклятые самолеты! Даже в темноте нет от них покоя. Валя Смирнова подбежала ко мне и осмотрела рану. Из входного отверстия сочилась кровь, а выходного отверстия не было. Вытащить пулю не удалось, она крепко застряла между косточками.
Поздно ночью к избе подогнали подводы. Помогая друг другу, мы уселись в сани, и их полозья нудно заскрипели по снегу. Утром пересели в машину и доехали на ней до Козельска.
Добрались до станции. С помощью сестер сели в санитарный поезд. Вагон пассажирский — тепло, матрацы, простыни, одеяла — какая благодать!
Поезд мчится куда-то на восток, не рвутся вблизи бомбы, не прошивают с треском обшивку вагонов горячие осколки, под мерный перестук колес можно бы наконец-то и поспать, да уж очень ноют раны.
На другой день поезд прибыл в Рязань. На машинах нас отвезли в госпиталь. Хирург извлек пулю из ладони, и сразу полегчало.
Раньше всех из госпиталя выписался Леня Садовик. Мне пришлось задержаться — рана на руке заживала плохо. Но хуже всех было Николаю: обмороженные кисти рук причиняли ему невыносимые страдания. Однако ни жалоб, ни сетований на судьбу мы от него не слышали.
Не могу не вспомнить теплым словом бесконечно терпеливых, внимательных, добрых и мужественных врачей и сестер госпиталя No 1748. Какую удивительную душу надо иметь, чтобы найти подход к каждому раненому, утешить, ободрить его, вселить в него веру!
7 марта 1942 года я выписался из госпиталя, и в тот же день поезд из Рязани доставил меня в Москву. Ярко светило солнце, на площади Курского вокзала — мокрый снег и лужи, а я в валенках и полушубке. Поэтому в толпе москвичей, одетых уже по-весеннему, чувствовал себя крайне неловко.
Согласно предписанию сегодня я должен был явиться в запасной полк, мне же, естественно, хотелось попасть в свою часть. Подхожу к знакомому зданию, поднимаюсь на второй этаж. За мною тянутся следы от мокрых валенок. Оглядываюсь и пока не вижу ни одного знакомого лица. Вдруг кто-то сзади ладонями закрывает мне глаза и повисает на плечах.
Поворачиваюсь — Клава Милорадова. Она стоит передо мной, склонив голову набок, маленькая, смуглая, с длинными черными косами.
— Здравствуй, чертушка, живой! — произносит Клава взволнованно и бросается
