От снега до снега - Семён Михайлович Бытовой
Дедушка и мать утонули, а Сашу с братом унесло быстрыми волнами.
Окоченевшие, с рассеченными лицами и сведенными судорогой руками, мальчики каким-то чудом удержались на воде и прибились к каменистому берегу. Ночь они провели в тайге, а чуть стало светать, побрели наугад сквозь заросли. Шли полдня, питались сырой рыбешкой, выброшенной прибоем, и лесными ягодами, а когда добрались до жилого места, уже едва держались на ногах.
В детдоме и проявились у Саши наклонности к живописи. Он писал красками пейзажи родного Амура, портреты ульчей из древнего рода Дятала, в том числе и портрет своего деда. Хотя писал он по памяти, сородичи выглядели на холсте как в жизни.
Когда Александр Дятала, студент пятого курса Академии художеств, ехал на родину писать дипломную картину, он звал на Удыль и меня.
Но удалось мне попасть туда только следующим летом, когда Александра там уже не было.
Помню, мы вышли на моторной лодке в тихий ясный полдень и добрых три часа кружили по узким протокам, которые изрезали пойму на множество небольших островов. Лишь к вечеру мы попали в Кольчом, ближайшее к озеру Удыль село, где добрая половина ульчей носит фамилию Дятала.
Со слов Саши здесь уже знали меня и водили из дома в дом как своего человека.
В доме рыбака Вадяна Дятала я застал его жену за шитьем меховых торбазов. Сухонькая, с темным морщинистым лицом, в синем сатиновом халате с бледно-розовой каймой вдоль подола и на рукавах, она сидела на мохнатой оленьей шкуре около раскрытого окна и быстро-быстро сучила своими короткими, почти детскими руками. Оказывается, уже несколько лет как она ослепла, не видит ни иглы, ни шитья, но какие точные и ровные стежки выходят из-под ее чувствительных пальцев!
— Нашей бабушке Аю недавно сто четыре года исполнилось, — говорит плечистый парень с копной черных, давно не стриженных волос на крупной голове. Они у него начесаны по теперешней моде на лоб широкой челочкой, но все время топорщатся, и юноша то и дело поплевывает на ладонь и приглаживает челку. — А деду нашему Вадяну семьдесят пять. На тридцать лет у них разница. — И, словно впервые узнав об этом, удивленно вскрикивает: — Вот это, скажу я вам, здорово! — Он обращается к деду, кряжистому, с широким в скулах лицом и реденькой седоватой бородкой: — Почему ты себе купил когда-то жену на тридцать зим старше себя? Что, Аю такая уж красивая была?
— Аю добрая рыбачка была, — отвечает тот хриплым, будто простуженным голосом. — Бывало, на Удыле шторм, Аю к берегу не спешит. Сидит себе в угде, веслом играет, ничего не боится. Больше других рыбы ловила. — И, потеребив бородку, добавляет: — Намного старше была, зато выкуп за нее меньше стоил. Хорошо жили с Аю, можно вспомнить...
Бабушка откладывает шитье, прислушивается, сморит невидящими открытыми глазами куда-то в дальний угол комнаты и одобрительно кивает головой.
Аю издавна славилась в Кольчоме не только как смелая рыбачка и мастерица шить меховую обувь. Никто лучше ее не плетет рыбацких сетей из специальных ниток, которые сама вьет из дикой сушеной конопли. Она и теперь, несмотря на свой преклонный возраст и слепоту, иногда помогает невесткам плести такие сети.
— Кому, бабушка, торбаза шьете? — спрашиваю я.
— Все равно кому. Хочешь, тебе продам и на твои деньги табак себе куплю. Без табака давно умерла бы, наверно. Я как помню себя, всю жизнь трубку курю. Не скучно. — И просит внука: — Димка, включи радио, наверно, там уже песни поют.
Дима смотрит на часы.
— Что тебе, бабушка, «Маяк» нужно? Так рано еще, через десять минут будет.
Свое столетие, говорили мне, Аю — она тогда еще немного видела — отметила по-своему: надела свой праздничный халат с яркой вышивкой, новые олочи из замши, села в оморочку и поплыла протокой на Удыль, как она говорила, жизнь свою большую вспомнить.
Я спросил ее:
— Как же вы одна в оморочке на таком бурном озере, по волнам?
Дима спешит ответить за Аю:
— На другой оморочке наш Сашка плыл. Он картину с бабушки рисовал, может, видели?
Я вспомнил портрет Аю в оморочке, написанный маслом Александром Дятала. Поразительно, как точно и живо передал он мужественные черты лица старой ульчанки.
Встретился я в этот день в Кольчоме и с другим долгожителем, девяностолетним охотником Сяду. Еще несколько зим тому назад он добывал больше других соболей и белок.
— Нынце, конецно, тайга нася бедней стала. Много зверя стрелять не мозьно, — говорит он, сильно прицокивая и не выговаривая, как и многие старые ульчи, шипящих.
— Что, запрет?
— Наверна!
Дима замечает:
— На все нынче запрет: и на кету, и на горбушу. Много рыбы нам ловить не дают.
— А частик?
— Цясцик есть, — отвечает Сяду, — только из него юколу не приготовись на зиму, и солить тозе самое нельзя. Талу, конецно, мозьно, талу кусяем...
Из разговора с ульчами выяснилось, что им разрешают и в годы запрета ловить по норме лососевых рыб, так что на зиму они понемногу заготавливают и юколу, и копченые брюшки, и красную икру. А зайдет в Удыль калуга — не упустят и ее.
Но нынешние уловы не сравнишь с прошлыми, когда артель за одну путину вылавливала многие тысячи центнеров кеты и горбуши и получала большую прибыль.
Лов частиковых хотя и позволяет ульчам жить безбедно, но и запасы частика здесь не столь уж велики. Приходится расширять зоны добычи и вести ее круглый год и в открытых водах, и подо льдом.
Заговорили об охоте. Сяду рассказал, как лет пять тому назад он убил своего последнего, кажется, сотого, медведя.
Случилось это поздней осенью на речке Малая Силоси во время хода кеты. Заметив на берегу следы большого медведя, Сяду не свернул с тропы. Ружья у него с собой не было, и он решил соорудить капкан из куска стального троса, который был у него в оморочке. Скрутил трос спиралью, насторожил, замаскировал травой и, чтобы не свалил ветер, привязал ремешком к тонкой березке. И стал ждать в засаде.
Уже небо вызвездило, и в Удыль
