Алексей Очкин - Иван - я, Федоровы - мы

Помните, в Сибири... Он поднимал нас ночью по тревоге и приказывал шагать с полной выкладкой по пятьдесят километров в лютый мороз. Мы месили снег. Падали. Проклинали капитана. И снова шагали. И вы, и я считали его жестоким. А когда на нас пошли шестьдесят танков у Чира... Вы знаете теперь, что помогло нам выстоять.

Он разрешал вам встретиться с родными, себе - нет, хотя семья у него была рядом, в Омске. И вы, и я тогда окончательно решили, что капитан наш - "сухарь". А сегодня в бомбежку он уступил свое место в ровике незнакомому бойцу, а сам погиб...

Слушали и удивлялись бойцы, как комиссар смог прочесть их думы, понять то, что у них на сердце... А он был такой же молодой, как они, поэтому и чувствовал то же самое. Он говорил про себя и про них. Именно эти слова им и нужны были.

Помолчав, комиссар тихо продолжал:

- Вот какой был наш "железный капитан"... Он всю жизнь отдавал себя другим и больше отдавал, чем брал. Он был коммунист.

Комиссар оглядел всех:

- Не плачьте, боевые друзья! Есть люди, которые не умирают. И капитан наш такой.

Бойцы стояли притихшие. Потом собрались было прикрыть тело капитана плащ-палаткой, но комиссар знаком попросил подождать и отстегнул от перебитого капитанского ремня планшетку. Не думал тогда комиссар, что много лет спустя встретит дочь "железного капитана" и отдаст ей эту планшетку. Заменили перебитый осколками ремень. Похоронили в полной форме. На белом песке вырос свежий черный холмик. Три прощальные автоматные очереди прокатились эхом над рекой.

Дон, еще утром бешеный от сотен снарядов, бомб и мин, сейчас притих и молча нес свои чистые синие воды, словно скорбел вместе с бойцами.

9

Жара не спадала, хотя август подходил к концу. Немцы бросали в бой свежие силы, но сопротивление дивизии сломить не могли. Казалось, комдив Сологуб, "железный капитан" и тысячи других не погибли, а продолжали ходить в атаку с живыми, стоять на рубеже до последнего патрона.

И еще бы сражалась дивизия на Дону, но пришел срочный приказ отступить, потому что немцы из района Вертячий уже вышли к северной окраине Сталинграда; прорывались они к городу и с юга. Ночью дивизия снялась и двинулась от Дона последней по узкой, еще не захваченной немцами полосе. Сзади, справа, слева наседали фашисты.

Машины истребителей танков двигались в сплошной тьме. С двух сторон доносился тревожный гул. Спиной к спине с Дымовым на снарядном ящике сидел Ваня, словно нахохлившийся воробей; полчаса назад, когда отъезжали, он получил от лейтенанта взбучку. Черношейкин попросил парнишку обойти сад, проверить, не оставили ли они чего в спешке.

- Тебе приказал сержант Кухта, ты и рыскай по кустам! - направляясь к машине, ответил Федоров. Он почувствовал себя на равных с ним правах после того, как его определили в батарею Дымова подносчиком снарядов, и гордился тем, что изучил пушку и при случае мог бы заменить наводчика.

- Ты кому грубишь, желторотый?! Он тебя учил, а ты... - налетел грозою лейтенант на Ваню. - Немедленно проси прощения у Черношейкина и обшарь до единого все кусты. Война тебе это или детский сад?

Ваня осмотрел все кусты в большом саду, исколол руки.

Комиссар Филин слышал, как Дымов отчитывал парня, и с улыбкой отметил, что любимая поговорка капитана перешла к лейтенанту. Он одобрял, что тот не делал скидок молодому бойцу. "Кто же из них первым заговорит?" - интересовало комиссара. Ваня переживал размолвку, а вот его юный лейтенант унесся мыслями далеко и мечтательно смотрел на луну и быстрые облака.

Ждать пришлось недолго. Ваня вскочил:

- Товарищ лейтенант, разрешите обратиться к ефрейтору Черношейкину?

- Комиссар тут старший, - заметил ему Дымов.

- Ну-ну, обращайся к ефрейтору, - подбодрил Филин.

- Товарищ ефрейтор, простите, что я с вами на "басах"...

- Ладно, Ванюшка, с кем греха не бывает... - пришел на выручку добродушный Черношейкин, довольный, что парень прочувствовал свою оплошность; а от Ваниной обиды на лейтенанта ничего не осталось растаяла, что легкое облачко.

Машина, притормозив, уперлась в колонну пехотинцев.

- Эй, истребители! Кто у вас главный? - спросили из темноты.

- В чем дело? - откликнулся Филин.

- Подвезли бы малость нашу сестричку, а то у нее с ногой совсем плохо...

Крепкие солдатские руки подняли девушку, как пушинку, опустили в кузов. Лейтенант подвинулся. Ване не понравилось, что кто-то сел между ним и Дымовым. Он отвернулся и презрительно буркнул:

- Берут тут разных на войну... они толком и обуться не могут.

- Федоров! - одернул его Дымов.

- А-а, это тот самый Федоров, который из палатки утащил вас? - со смехом сказала девушка.

- Он самый, - подтвердил лейтенант, в темноте сразу не узнавший Аню. - А вас после этого отправили в пехоту?

- Ну да, за вас и отправили. А я не жалею.

Дымов с Аней тихо переговаривались. Ваня крепился изо всех сил, чтобы не уснуть, голова его несколько раз склонялась к плечу девушки. Он встряхивался, отгонял сон. Но кончилось тем, что он уснул на ее плече. А она боялась пошевелиться и разбудить его.

Всю ночь ехали осторожно, с частыми остановками. Ранним утром колонны втянулись в длинную Яблоневую балку. Здесь-то их и настигли "юнкерсы"... Говорят, что до сих пор на дне этой балки выступает кровь. Может, это и не так, но весною там все красно от тюльпанов.

Проснулся Ваня от воя сирен пикирующих "юнкерсов". Бойцы горохом посыпались из кузова, с ними и Ваня. Дымов спрыгнул, махнул рукой, чтобы машины рассредоточились, побежал в придорожный кювет, но вдруг повернул назад: Аня никак не могла выбраться из машины. Только Дымов успел подхватить девушку из кузова, как подбежал Федоров и потянул его в сторону. Лейтенант не отпускал руку Ани. Так втроем они и завалились в канаву. Раздался взрыв. Пулеметная очередь угодила в ящик со снарядами на машине.

Ваня прижался к земле, но тут его больно ужалило сзади... Он дотронулся до штанов - на ладони осталась кровь. Ранило в самое неподходящее место. "Теперь все смеяться будут, а особенно эта Косопырикова... Отправит еще в госпиталь!"

Горели машины, вдребезги разлетались повозки, стонали раненые.

- Окопайся и сиди здесь! - крикнул лейтенант и с Аней, Кухтой и Черношейкиным бросился спасать раненых.

"Как с резаного поросенка течет!" - досадовал Ваня. Индивидуального пакета на перевязку не хватило, пришлось сбросить гимнастерку и разорвать нижнюю рубаху на полоски.

Теперь нужно было отрыть ровик. Неподалеку, уткнувшись в землю, на противотанковом ружье лежал солдат, а сбоку у него торчала отполированная ручка саперной лопатки. Боязно было дотронуться до убитого, но Ваня превозмог себя, рванул лопатку. Торопливо вырыл небольшую ямку, попробовал свернуться в ней кренделем, но, поняв, что такая ямка не спасет, принялся снова рыть. Промокшие от крови бинты вместе со штанами присохли к телу и словно жестью раздирали рану, каждое движение причиняло боль. Углубив ровик, Ваня забрался в него, вытянул ноги и невольно вспомнил, как его, маленького, вот так же мать усаживала в корыте. Вдруг над ним возникло страшное, искаженное лицо солдата; он хотел укрыться в ровике, но, увидев, что место занято, побежал дальше и... ахнув, беспомощно осел на землю.