Наталья Казьмина - Свои и чужие. Статьи, рецензии, беседы
По мнению Гёте, «Фауст» писался, «образуясь, как облако». Так же и любимовский спектакль. Он возникает из лирической дымки, когда голос Мастера произносит слова Посвящения: «Вы снова здесь, изменчивые тени, Меня тревожившие с давних пор». В голосе режиссера неприкрытая печаль – о потерях, о распавшемся круге друзей, об остывающем молодом задоре. Затем спектакль сгущается в грозовую тучу и проливается дождем ясных по смыслу видений и чувств. Любимов не был бы собой, обойдись он без иронии. Для него человек, всерьез относящийся к себе, – глупость. Поэтому романтическую трагедию истории человечества, по Гёте, Любимов излагает тихо и беспафосно – как поучительную Жизнь Человека. А под трафарет Гётевской поэмы естественно подкладывает собственную биографию, отчеркивая режиссерским карандашом важные фразы и образы. Идея ясно воплощена и в оформлении спектакля (художник Б.Месерер). Главный визуальный образ «Фауста» – два знаменитых рисунка Леонардо: человек с раскинутыми руками, вписанный в круг и квадрат, и человеческий зародыш в материнской утробе. Круг и квадрат вращаются, символизируя бег времени. Зародыш, похожий на апельсиновую дольку, отлит из льда и подвешен к театральной штанкете. На протяжении спектакля он бесшумно тает. Этим ошеломляющим образом, хотя, казалось бы, невинная шутка театра (жизнь, подвешенная на волоске, жизнь, тающая на глазах), Любимов упреждает и себя, и своего зрителя от ежедневной пошлости, которой все мы, живые, увы, подвластны.
«Фауст» Любимова не столько богоборческая поэма, сколько притча о том, как во веки веков человек боролся за свою жизнь и мысль. Виргилий водил Данта по кругам ада. Почему бы Мефистофелю не поводить Фауста по кругам жизни, представив ее как цепь шарад? Для Любимова важно, что Мефистофель измышляет это испытание по сговору с Богом: разворачивает перед Фаустом, как свиток, «поток вечности», картины человеческих страданий, грехов, бессмысленных попыток жить хорошо и скучных попыток жить правильно, – и с любопытством ждет реакции. Режиссер лишен заблуждения некоторых читателей «Фауста», для которых Мефистофель – всего лишь мелкий бес, обыкновенный сатана. Любимов уже поставил «Мастера и Маргариту». В блестящем исполнении Тимура Бадалбейли, очень точно чувствующего замысел режиссера, Мефистофель – сила, что «творит добро, всему желая зла», тот самый обаятельный персонаж, что более века спустя будет описан в бессмертном романе Михаила Булгакова. Без этой силы не понять, что есть добро. Софистика, конечно, но сколь эффектная.
В «Фаусте» звучит фрагмент «Реквиема» Владимира Мартынова – того самого реквиема, что уплывает под своды нового театра Анатолия Васильева в спектакле «Моцарт и Сальери». Но если Васильев уводит эту мелодию в строгие чертоги мистерии, то Любимов заставляет звучать на площади. Ему нравится, что легенда о Фаусте начиналась как народная драма, пересказывалась в кукольном театре, в «книжках для народа». Самое замечательное (и основательное) в спектакле Любимова – сохраненное чувство стиля первоисточника. В невообразимо гремучей смеси в нем слились разухабистая частушка и лирическая баллада, «топорный александрийский стих» (Н. Вильмонт) и «плебейская грубость в духе Аристофана» (А. Аникст), «живые разговорные интонации» и «трагическая патетика», «колкая эпиграмма» и «захватывающие душу гимны. «Гёте с поразительной легкостью переходит от одной тональности к другой, от одного ритмического рисунка к иному: поэтический строй его творения подобен в этом отношении симфонии», – восхищается Александр Аникст. Любимов с той же поразительной легкостью следует по пятам этого комментария своего ушедшего друга. Отчего Гётевская поэма, еще недавно казавшаяся айсбергом, сходит на зрителя живой лавиной. Пожалуй, любимовский спектакль способен вернуть «Фауста» в обиход современного читателя, переведя ее из разряда пассивного чтения в бестселлеры.
Фауст Любимова не похож на богоборца – на борца. Фауст молодой ему куда менее интересен, чем Фауст старый. Вялому, рыхлому и расплывчатому, как на недопроявленном фотоснимке, молодому Фаусту (Владимир Черняев) еще предстоит совершить отмеренную ему роком порцию ошибок и лишиться самого главного своего заблуждения: «Вот назначенье жизни молодой: мир не был до меня и создан мной». Это все 85-летнему Любимову печально известно. Но это все вон, за скобки главной темы. Любимова волнует Фауст старый. В трагически осмысленном исполнении Александра Трофимова он философ и наблюдатель волею опыта и жизненных обстоятельств: человек, избывший гордыню сверхчеловека, сознавший конечность жизни, однако все равно выбирающий – не Слово, не Мысль, не Силу, но Дело. Он обречен стремиться к цели, даже понимая, что приближение к ней не абсолютно, а всего лишь посильно. Этот Фауст кажется несомненным альтер эго режиссера.
Один из самых сильных эпизодов спектакля – ослепление Фауста Заботой (Любовь Селютина). Теперь герой не только не сумеет узнать свой идеал, Прекрасную Елену, и найти формулу вечной женственности (ей поет осанну финальный Хор любимовского спектакля), он, наконец, перестанет принимать близко к сердцу этот мир и обретет, может быть, и свет, и покой. Его ждет общий печальный итог – старость, слепота и беспомощность. Но именно тут с восторгом и звучит знаменитое «Мгновение, повремени!». Последнее мгновение и приоткрывает перед Фаустом истину: прекрасна сама жизнь со всеми ее искушениями, муками и соблазнами. Однако на чужих ошибках никто не учится.
… В котелках и фраках вылетает на сцену толпа чертенят, предводительствуемых Мефистофелем. Он в красной шапке с петушиным пером, в черном фраке с кровавым подбоем. Под самую знаменитую мелодию Скотта Джоплина они степуют так, что самому черту становится жарко. Он отдувается и обтирает лысину. Пожалуй, еще чуть-чуть – и юное любимовское воинство станет работать не хуже знаменитого бродвейского «Коруслайна». Приятно. В этом новом, типично брехтовском создании Таганки столько фокусов и деталей, «примочек», приправ и скрытых цитат Любимова из Любимова, что пересказывать жаль. В конце концов каждый имеет право съесть это блюдо под собственным соусом. Одно, по-моему, бесспорно: «Фауста» полезно пересматривать, «как мысли черные к тебе придут». В минуту уныния это должно помочь.
Век Таганки[12]
В день своего 90-летия известный актер Вахтанговского театра Иосиф Толчанов, некогда партнер Юрия Любимова, признался: «Друзья мои, я не чувствую возраста! Когда мне исполнилось 50, у меня были трагические предчувствия, в 60 я задумался, в 70 – удивился, в 80 – был потрясен, а сейчас мне просто смешно, и я счастлив». Не знаю, каким афоризмом выстрелит в публику сам Любимов 30 сентября (а он может). Но почти уверена, что в этот день и ему будет немного смешно – от суеты в его честь, от пафоса «потрясенных» его юбилейной датой.
Свою, как сказал бы Кузькин, живучесть Любимов объясняет проще: породу и душевное здоровье унаследовал, мол, от ярославского деда, крепостного мужика, пахавшего землю. К такому рецепту молодости я бы еще добавила страсть – к жизни, к игре, к борьбе. И железную волю – чтобы доводить задуманное до конца. У Любимова никогда не было трагических предчувствий. По крайней мере, так казалось. Поразительно, но даже то, что других разрушало, его строило.
В 47 он был изумлен. Его ровесники подводили итоги, сознавая, что в главном жизнь сделана, а он начинал сначала. Второй раз за десятилетие, на излете «оттепели», в России родился театр. Так, как ему и положено, снизу, из школы, из профессионального единомыслия. Дипломный спектакль Щукинского училища «Добрый человек из Сезуана» по пьесе мало кому понятного тогда Брехта потряс Москву, а ныне вошел в учебники по театральной истории.
В 50 он был счастлив. Таганке – три года. Ее обожали, ей подражали, в нее ломились. Он сочинил еще один шедевр – «Пугачева». Интермедии к спектаклю написал Николай Эрдман, его близкий друг и соратник, играли Высоцкий и Губенко, главные любимовские «кирпичи». Играли, собственно, все. И все были вместе, и все еще живы. Друзья Таганки славною толпой гудели в любимовском кабинете, расписывались на белых стенах и по первому зову грудью прикрывали вечно опальный театр как главное пространство своей свободы.
В 54 он сделал еще два шедевра, «Гамлета» и «А зори здесь тихие». Мысль о том, что режиссура, как и любая профессия, зависит от возраста, была перечеркнута. В режиссуре, выяснилось, важна не биология, а химия, смысл и энергия высказывания.
В 60 он снова был счастлив. «Мастера и Маргариту» все-таки разрешили. Немыслимо по тем временам. Он весело бодался с дубом и нахально дразнил гусей. Не думая о последствиях, хамил начальникам от культуры, ввязывался в эстетические бои, прикидывался дурачком, отвергая политические претензии, если надо, актерствовал, был демагогом, спасая свои сочинения, любимых авторов и актеров. Любил рассказывать, как советская власть портит ему кровь и коверкает спектакли, но гордился отбитыми атаками и искрил от предлагаемых обстоятельств. Всякое действие рождало противодействие и только разжигало кураж Таганки.
