Леонид Филатов - Прямая речь

1986 г.

Артиста всегда видно — кто есть кто. Если ни судьбы, ни личности, то он просто лицедей, шут гороховый.

Как удержаться на плаву? Как сделать так, чтобы не надоесть, не сыграв своей главной роли? Вот шел актер к этому, снимался «лишь бы», а оказывается, за это время потерял репутацию приличного человека. Артисту нельзя играть кое-где и кое-как и при этом оставаться приличным артистом. Сниматься надо только в качественных вещах. Даже когда убеждаешь себя: «Ничего, сыграю, режиссер не понимает, но я-то не дурак, я тут паузу подержу» и так далее. Все равно у него в руках ножницы, все равно он хозяин ситуации. Он чисто сюжетно тебя выкроит, отрезав все от и до, оставив только слова, которые ты говоришь в кадре.

1986 г.

Я не поклонник заявлений вроде: «хотел бы сыграть такого-то» и называется роль мирового репертуара. Что ж, играй Гамлета, если готов к этой роли по возрасту, по жизненному и актерскому опыту, кто откажется? Но когда говорят о мечте… Я за определенную структуру характера, она может встретиться и у Чехова, и у Шекспира, современную, жесткую, острую, драматичную, за которой судьба человека вплоть до самопожертвования в определенных обстоятельствах. Тогда и работается.

Меня часто спрашивают, почему я всегда снимаюсь «в усах». А почему я должен их брить? Разве это может что-нибудь поменять в человеке, которого я играю? Если мне докажут, что бритье особым образом воздействует на творческие способности, я перестану уважать свою профессию. Мне лично кажется, что актерское искусство в том и заключается, чтобы, пользуясь своими внешними данными в каждой роли, заставить зрителя верить, что всякий раз перед ним другой человек. Поэтому, даже играя историческое лицо или иностранца, я не пытаюсь как-то специально приспособиться к незнакомым жизненным обстоятельствам. Как только начинается «марсианская» жизнь, мне становится мучительно и неинтересно работать.

1985 г.

Я — человек, скорее, театральный. Театр — живое дело, там все как-то меняется, переделывается. А в кино режиссер единолично решил, рассчитал, снял — должно быть смешно, а… И не переделаешь. Уже на века. И потом: вот у Сокурова в «Московской элегии» камера 10 минут наезжает на Ельцина. Что я, должен на десятой минуте пустить слезу? Почему десять, почему не восемь с половиной? Чтобы на часть хватило, да? Нет, я театр люблю. И причем не за роли, не в них дело. Для меня театр — прежде всего Дом. Дружеский, благородный, где мне сделали первые прививки нетерпимости к дряни. На уровне рефлекса.

1990 г.

Негодяем я себя все-таки не считаю, хотя, наверное и во мне, как в любом человеке, есть что-то плохое. Просто очень люблю отрицательные роли. Помните, какими у нас были положительные герои? Этакие промокашки. Ни внутреннего конфликта, ни драмы, ни раскола. А в негодяе, даже если он выписан только черной краской, всегда можно найти что-то светлое, и эту внутреннюю борьбу продемонстрировать.

1990 г.

Роль, которая совпала с моим нутром? Частично такая роль была в фильме «Успех». Я создал как бы некое временное состояние души, но все равно было маловато пространства, ограниченного сюжетом. А на грани отчаяния, я, к сожалению, бываю постоянно.

Позволяя себе сниматься в дурном кино, нужно очень четко понимать — сделал лажу, тут же закройся хорошей картиной. И картиной шумной, потому что неудача запоминается лучше, чем успех.

Артисты редко говорят — образ. Вы не услышите: «Я работаю над образом». Разве что в ироническом плане: «Здесь я от образа, а здесь — от себя». Такое впечатление, что технику работы актера кто-то за него выдумал. Может быть, классики… У каждого есть свои секреты. Высоцкий, например, приезжал на спектакль за пятнадцать минут до начала. И это не значит, что он играл плохо. Часто зрители спрашивают: «Как вы целуетесь на сцене? Как смеетесь, плачете?» Недавно по телевизору Маргарита Терехова очень легко и грациозно показывала, как это делается. Просто взяла и расхохоталась, и хохотала до тех пор, пока за кулисой ей не сказали: «Стоп. А теперь заплачьте». Она села, вздохнула, и у нее покатились две слезы. Разумеется, это стоит и сил, и нервов. Но профессиональные приемы трудно объяснить. Спрашивают: «О чем вы думаете на сцене?» Чтобы не разочаровывать публику, что-нибудь придумываешь. На самом же деле, когда играешь, ни о чем не думаешь, только о роли. «Ах, я летел! Забыл себя!» Да летел, да забыл. Но все время отмечал в мозгу: сейчас вдохновлен, играю отлично. Артист всегда себя контролирует.

Есть картины, которые я уважаю и люблю целиком, независимо от того, сыграл ли я там хуже или лучше. Мне нравятся «Избранные» Сережи Соловьева, «Успех» Кости Худякова, «Забытая мелодия для флейты» Эльдара Рязанова, хотя к ней очень многие по-разному относятся. Нельзя сказать, что я там сыграл принципиально новую роль. Но мне было важно сняться в этой картине, потому что в Театре на Таганке, все мы натерпелись от этой породы чиновников, заведующих искусством.

Мой герой в «Забытой мелодии…» — человек лишний в нашей жизни вообще, и не только лишний, но и страшный, потому что обладает реальной властью. Я бы, честно говоря, высылал бюрократов в специальные резервации — пусть недалеко от городов, пусть с семьями, чтобы они там занимались общественнополезным трудом. Именно полезным. Надеюсь, наш фильм дал кому-нибудь повод задуматься над природой бюрократизма.

Письма зрителей вызывают во мне, как правило, реакцию оборонительного свойства. Хочется защищаться, объясняться, оправдываться. Толковать, что есть профессия и есть имидж. Что актерам живется несладко. Что никаких особых благ они не имеют и никаких телохранителей, и что плюнуть в них можно так же, как в любого. И никакой это не особый круг. И никакая не блистательная жизнь. Все мы любим поговорить на эту тему, а в результате — ничтожная сумма прописью…

Природа зрительского внимания к актеру, в сущности, немилосердна, даже если тебя как будто бы любят. Я совершенно не в состоянии понять, что, скажем, движет неизвестным мне человеком из Омска, который садится за стол и пишет мне, незнакомому с ним человеку, мерзости. На том исключительно основании, что я, мол, тебя знаю, вчера по телевизору видел. Ну, что это? Есть в этом какой-то психологический резон, пафос, наконец? Письмо незнакомому человеку — ведь это поступок. Тут особая необходимость должна быть.