В. Ропшин - Конь бледный

Нужно также принять во внимание, что к тому времени, когда действовали герои «Коня бледного», террор в России пережил процесс известного перерождения, чтобы не сказать вырождения. Если для Желябова, Перовской и других его основоположников террор был прежде всего самопожертвованием и высоким духовным подвигом, то через четверть века для многих «боевиков» он постепенно превратился из служения идее в службу в боевой организации, из жертвенного призвания в опасную, но привычную профессию. В результате происходила «потеря высоты», то есть утрата того душевного подъёма, который ранее окрылял террориста, того почти экстатического состояния, которое давало ему ощущение полноты и высокого смысла его жизни. В конечном счёте подобное «снижение» жизненного тонуса приводило часто к смертельной скуке (о которой много говорит Жорж), к невыносимой нервной усталости («Я не могу жить убийством», – жалуется Эрна), к выводам о бессмысленности бесконечных убийств («Зачем убивать?» – заявляет Жорж представителю эсеровского ЦК в итоге своей долгой террористической деятельности). В конце концов падала и разбивалась вера в саму идею революции. И тогда оставалась пустота.

«Конь бледный» читается с захватывающим интересом. Бомбометателю Савинкову нельзя отказать в писательском таланте (он обладал также выдающимся ораторским даром). Он пишет сжато, в стиле раннего импрессионизма, мастерски строит сюжет и умело «наращивает» напряжение.

Особенно острый привкус его произведению придаёт, разумеется, тот факт, что он сам проделал всё то, чем занимались его бесстрашные герои. Вместе с тем, «Конь бледный» – человеческий и исторический документ.

В заключение хотелось бы подчеркнуть одно обстоятельство: книга Савинкова-Ропшина, вызвавшая в своё время повышенный интерес, и теперь не лишена актуальности. Теперь, когда по крайней мере в четырех частях света процветает террор и чуть не ежедневно взрываются бомбы, познание внутреннего мира террориста и, в частности, побудительных причин, которые управляют его поступками, не только интересно, но и полезно. Конечно, русский дореволюционный террор протекал в иных исторических условиях. Но мы знаем, что подчас «история повторяется». По словам Жоржа:

«Сегодня на сцене я, Фёдор, Ваня, генерал-губернатор. Льётся кровь. Завтра тащат меня. На сцене карабинеры. Льётся кровь. Через неделю опять: адмирал, Пьеретта, Пьеро. И льётся кровь – клюквенный сок. И люди ищут здесь смысла? И я ищу звеньев цепи? И Ваня верует: Бог? И Генрих верит: свобода?… Нет, конечно, мир проще. Вертится скучная карусель. Люди, как мошки, летят на огонь. В огне погибают».

Обложка издания М. А. Туманова, Ницца, 1913 г.

6 марта.

Вчера вечером я приехал в Москву. Она всё та же. Горят кресты на церквах, визжат по снегу полозья. По утрам мороз, узоры на окнах, и у Страстного монастыря звонят к обедне. Я люблю Москву. Она мне родная.

У меня паспорт с красной печатью английского короля и с подписью лорда Ландсдоуна. В нём сказано, что я, великобританский подданный Джордж О'Бриен, отправляюсь в путешествие по Турции и России. В русских участках ставят штемпель «турист».

В гостинице всё знакомо до скуки: швейцар в синей поддёвке, золочёные зеркала, ковры. В моём номере потёртый диван, пыльные занавески. Под столом три кило динамита. Я привёз их с собою из-за границы. Динамит сильно пахнет аптекой и у меня по ночам болит голова.

Я сегодня пойду по Москве. На бульварах темно, мелкий снег. Где-то поют куранты. Я один, ни души. Передо мною мирная жизнь, забыты люди. А в сердце святые слова:

«Я дам тебе звезду утреннюю».

8 марта.

У Эрны голубые глаза и тяжёлые косы. Она робко жмётся ко мне и говорит:

– Ведь ты меня любишь немножко?

Когда-то, давно, она отдалась мне, как королева: не требуя ничего и ни на что не надеясь. А теперь, как нищенка, просит любви. Я смотрю в окно на белую площадь. Я говорю:

– Посмотри, какой нетронутый снег.

Она опускает голову и молчит. Тогда я говорю:

– Я вчера был в Сокольниках. Там снег ещё чище. Он розовый. И синие тени берёз.

Я читаю в её глазах:

– Ты был без меня.

– Послушай, – говорю я опять, – ты была когда-нибудь в русской деревне?

Она отвечает:

– Нет.

– Ну, так ранней весной, когда на полях уже зеленеет трава и в лесу зацветает подснежник, по оврагам лежит ещё снег. И странно: белый снег и белый цветок. Ты не видела? Нет? Ты не поняла? Нет?

И она шепчет:

– Нет.

А я думаю об Елене.

9 марта.

Генерал-губернатор живёт у себя во дворце. Кругом шпионы и часовые. Двойная ограда штыков и нескромных взглядов.

Нас немного: пять человек. Фёдор, Ваня и Генрих – извозчики. Они непрерывно следят за ним и сообщают мне свои наблюдения. Эрна химик. Она приготовит снаряды.

У себя за столом я по плану чёрчу пути. Я пытаюсь воскресить его жизнь. В залах дворца мы вместе встречаем гостей. Вместе гуляем в саду, за решёткой. Вместе прячемся по ночам. Вместе молимся Богу.

Я его видел сегодня. Я ждал его на Тверской. Я долго бродил по замёрзшему тротуару. Падал вечер, был сильный мороз. Я уже потерял надежду. Вдруг на углу пристав махнул перчаткой. Городовые вытянулись во фронт, сыщики заметались. Улица замерла.

Мимо мчалась карета. Чёрные кони. Кучер с рыжею бородою. Ручка дверец изгибом, жёлтые спицы колёс. Следом сани, – охрана.

В быстром беге я едва различил его. Он не увидел меня: я был для него улицей.

Счастливый, медленно я вернулся домой.

10 марта.

Когда я думаю о нём, у меня нет ни ненависти, ни злобы. У меня нет и жалости. Я равнодушен к нему. Но я хочу его смерти. Я знаю: его необходимо убить. Необходимо для террора и революции. Я верю, что сила ломит солому, не верю в слова. Если бы я мог, я бы убил всех начальников и правителей. Я не хочу быть рабом. Я не хочу, чтобы были рабы.

Говорят, нельзя убивать. Говорят ещё, что министра можно убить, а революционера нельзя. Говорят и наоборот.

Я не знаю, почему нельзя убивать. И я не пойму никогда, почему убить во имя свободы хорошо, а во имя самодержавия дурно.

Помню, – я был в первый раз на охоте. Краснели поля гречихи, падала паутина, молчал лес. Я стоял на опушке, у изрытой дождём дороги. Иногда шептались берёзы, пролетали жёлтые листья. Я ждал. Вдруг непривычно колыхнулась трава. Маленьким серым комочком из кустов выбежал заяц и осторожно присел на задние лапки. Озирался кругом. Я, дрожа, поднял ружьё. По лесу прокатилось эхо, синий дым растаял среди берёз. На залитой кровью, побуревшей траве бился раненый заяц. Он кричал, как ребёнок плачет. Мне стало жалко его. Я выстрелил ещё раз. Он умолк.