В. Ропшин - Конь бледный

27 сентября.

Мне скучно жить. Однозвучно тянутся дни, недели, годы. Сегодня, как завтра и вчера, как сегодня. Тот же молочный туман, те же серые будни. Та же любовь, та же смерть. Жизнь, как тесная улица: дома старые, низкие, плоские крыши, фабричные трубы. Чёрный лес каменных труб.

Вот театр марионеток. Взвился занавес, мы на сцене. Бледный Пьеро полюбил Пьеретту. Он клянётся в вечной любви. У Пьеретты жених. Хлопает игрушечный пистолет, льётся кровь – красный клюквенный сок. Визжит за сценой шарманка. Занавес. Номер второй: охота на человека. Он – в шляпе с петушьим пером, адмирал швейцарского флота. Мы – в красных плащах и масках. С нами Ринальдо ди Ринальдини. Нас ловят карабинеры. Не могут поймать. Снова хлопает пистолет, визжит шарманка. Занавес. Номер третий. Вот Атос, Портос, Арамис. На золочёных камзолах брызги вина. В руках – картонные шпаги. Они пьют, целуют, поют, иногда убивают. Кто смелее Атоса? Сильнее Портоса? Лукавее Арамиса? Финал. Шарманка жужжит затейливый марш.

Браво. Раёк и партер довольны. Актёры сделали своё дело. Их тащат за треуголки, за петушиные перья, швыряют в ящик. Нитки спутались. Где адмирал, Ринальдо, влюблённый Пьеро, – кто разберёт? Покойной ночи. До завтра.

Сегодня на сцене я, Фёдор, Ваня, генерал-губернатор. Льётся кровь. Завтра тащат меня. На сцене карабинеры. Льётся кровь. Через неделю опять: адмирал, Пьеретта, Пьеро. И льётся кровь – клюквенный сок.

И люди ищут здесь смысла? И я ищу звеньев цепи? И Ваня верует: Бог? И Генрих верит: свобода?… Нет, конечно, мир проще. Вертится скучная карусель. Люди, как мошки, летят на огонь. В огне погибают. Да и не всё ли равно?

Мне скучно. Дни побегут за днями. Завизжит за сценой шарманка, спасётся бегством Пьерро. Приходите. Открыт балаган.

Помню: позднею осенью, ночью, я был на морском берегу. Сонно вздыхало море, лениво ползло на берег, лениво мыло песок. Был туман. В белёсой, траурной мгле таяли грани. Волны сливались с небом, песок сливался с водой. Что-то влажное, водное обнимало меня. Я не знал, где конец, где начало, где море и где земля. Я дышал солёною влагою. Я слышал шорох воды. Ни звезды, ни просвета. Кругом прозрачная мгла.

Так и теперь. Нет черты, нет конца и начала. Водевиль или драма? Клюквенный сок или кровь? Балаган или жизнь? Я не знаю. Кто знает?

1 октября.

Я бежал из Москвы. Вчера вечером я пришёл на вокзал, машинально сел в поезд. С лязгом гремят буфера, гнутся рессоры. Свистит паровоз. Торопливо в окне мелькают огни. Торопливо стучат колёса.

В Петербурге осенняя грязь. Хмурится утро. Волны в Неве, как свинец. За Невою туманная тень, острый шпиц: крепость.

В три часа день потух, зажгли фонари. Ревёт с моря ветер. Бурлит в граните Нева: наводненье.

Скучно. В Москве кресты, в Петербурге солдаты. Монастырь и казарма… Я жду ночи. Ночью мой час. Час забвения и мира.

3 октября.

Вчера на Невском я случайно встретил Андрея Петровича. Он обрадовался, глаза его улыбнулись. Он не подходит ко мне. Осторожный, он идёт за мной следом. Я не хочу его видеть. Я не хочу говорить о делах. Я знаю его слова, благоразумные поучения. Я ускоряю шаги, ухожу в переулок. Он догоняет меня. Приехали, Жорж? Слава Богу. И крепко жмёт мою руку.

– Зайдёмте в трактир. Как всегда, хрипит разбитый орган, снуют половые. Мне неприятен табачный дым, крепкий запах водки, еды и пива.

– Мы вас ждали. Слушайте, Жорж.

– Ну? Он таинственно шепчет:

– Много работы… Слышали, – Эрну взяли? Она застрелилась.

– Ну?

– Нужно поставить дело. Мы решили: министр юстиции.

Трясётся седая бородка, по-стариковски мигают глаза. Он ждёт моего ответа. Пауза. Он опять говорит:

– Мы решили вам поручить. Дело трудное: в Петербурге. Но вы справитесь, Жорж.

Я слушаю его и не слышу. Кто-то чужой говорит чужие слова. Вот он зовёт меня на террор, опять на убийство. Я не хочу убивать. Зачем? И я говорю:

– Зачем?

– Что, Жорж, зачем?

– Зачем убивать?

Он не понял меня, – наливает стакан холодной воды.

– Выпейте. Вы устали.

– Я не устал.

– Жорж… Что с вами?

Он с тревогой глядит на меня и ласково, как отец, гладит мне руку. А я уже знаю: я ни с ним, ни с Ваней, ни с Эрной. Я – ни с кем. Я беру свою шляпу.

– Прощайте, Андрей Петрович.

– Жорж…

– Ну?

– Жорж, вы больны: отдохните.

Пауза. Потом я медленно говорю:

– Я не устал и здоров. Но ничего больше делать не буду. Прощайте.

На улице та же грязь, за Невой тот же шпиц. Серо, сыро и жутко.

4 октября.

Я понял: я не хочу больше жить. Мне скучны мои слова, мои мысли, мои желания. Мне скучны люди, их жизнь. Между ними и мною – предел. Есть заветные рубежи. Мой рубеж – алый меч. В детстве я видел солнце. Оно слепило меня, жгло лучистым сиянием.

В детстве я знал любовь – материнскую ласку. Я невинно любил людей, радостно любил жизнь. Я не люблю теперь никого. Я не хочу и не умею любить. Проклят мир и опустел для меня в один час: всё ложь и суета.

5 октября.

Было желание, я был в терроре. Я не хочу террора теперь. Зачем? Для сцены? Для марионеток?

Я вспоминаю: «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь». Я не люблю и не знаю Бога. Ваня знал. Знал ли он?

И ещё: «Блаженны не видевшие и уверовавшие». Во что верить? Кому молиться?… Я не хочу молитвы рабов… Пусть Христос зажёг Словом свет. Мне не нужно тихого света. Пусть любовь спасёт мир. Мне не нужно любви. Я один. Я уйду из скучного балагана. И – отверзнется на небе храм, – я сказку и тогда: всё суета и ложь.

Сегодня ясный, задумчивый день. Нева сверкает на солнце. Я люблю её величавую гладь, лоно вод глубоких и тихих. В море гаснет печальный закат, горят багряные зори. Грустно плещет волна. Никнут ели. Пахнет смолой. Когда звёзды зажгутся, упадёт осенняя ночь, я скажу моё последнее слово: мой револьвер со мною.