Владимир Карпенко - Щорс

Пришлось Михайле разориться. Знакомый машинист привез из Гомеля щетинных кистей и красок масляных в цинковых обертках. Мазал теперь напропалую. По стеклу ладно получается. Но где его набраться? В дело пошли дощатые и фанерные кухонные покрышки. Мать за голову хваталась. Все стены увешали. Домашние и соседи близко подступали к фанеркам, пожимая плечами, с недоумением переглядывались, кривили губы. Мазня! Художник снисходительно попрекал:

— Масляную картину глядят издали.

Чудно! Облака, хаты, деревья… Что-то знакомое, виденное. Да, мост через Снов. Ребячье место… Ловко! Все как есть. И ребятишки барахтаются в воде.

Секрет масляной живописи открыл Казе Богомаз. Сам-то он, старец, писал иконы иной манерой — гладкописью. Лики святых, богородиц не должно искажать. Гляди издали или вблизи. Светское письмо не нуждается в строгости. Краску можно класть на грунтовое «поле» посвободнее, с избытком. Близко — коряво, зато отойдешь — краски оживают. Пытливый мальчонка перенял тот секрет, проникся.

По окончании церковноприходской школы Казимир уехал в Вильно, в железнодорожное училище.

Нежданно-негаданно оборвалась холостяцкая жизнь у Александра Щорса. Окидывал все поодаль. А тут — на тебе. Судьба. А судьбу, как говорили старики, не обойдешь. Рядом, у Табельчука, подросла старшая, Александра.

С троицы все и началось. До того обращался с ней как с девчонкой. Давал шлепков, пряников по праздничным дням, не скупился и на поучения. И вдруг обнаружилось… она выше его ростом. И совсем взрослая. Потерял голову. Утром и вечером тер руки с мылом, брился каждый день; раньше сам подстригал усы — нынче прибегал к помощи еврея-цирюльника. Справил пиджачную пару из недорогой шерсти, белую рубаху, полуботинки; в довершение обзавелся тростью и гамашами бежевого цвета. Зачастил к Табельчукам. Каждый вечер! Засиживался до ночи; норовил ближе к Александре.

Не ждали свадебной поры — покрова. Отгуляли на спаса, по теплу.

С год молодые жили у Табельчуков. Александр с осени еще приглядел пустырь на Новобазарной улице, меж базаром и депо, зиму завозил кругляк, тес, кирпич; с появлением тепла зазвенели лопаты, засверкали топоры. В артель кликнули соседей. Верховодил Михайло.

К вознесенью красовался сруб, желтый, нарядный, звено к звену; выставился на улицу свежеоструганный частокол. Александр навтыкал яблоневых саженцев, вдоль ограды — кустов красной и черной смородины. Вырыл колодец.

Вскоре родился первенец — сын!

На другой день нового сновца понесли в церковь. С вечера всем семейством выбирали новорожденному имя. Сошлись на одном — Николай. С кумовьями таскался и дед Михайло. Заглядывая через плечо попа в толстую книгу записей, подсказывал:

— Мая двадцать пятого дня одна тысяча восемьсот девяносто пятого… Рабочий родитель-то.

Поп хмуро свел клочковатые брови.

— Нет в России такого сословия. Из крестьян младенец. Крестьянство — опора царю и отечеству. Да и столп духовному престолу, — захлопнув книгу, смилостивился: — Расти внука, Михайло Антонович.

К зиме Щорсы вселились в собственный дом. Сбылась у Александра давняя мечта. Обрел кров, семью. Четвертый десяток разменял. Иным за всю жизнь того не иметь. Осталось еще заветное…

За кои годы сросся, казалось, со слесарным верстаком, зажмурки выточил бы иную деталь. Ан нет. Руки с ножовкой делали свое, а глазом косил на паровоз. С тайной завистью провожал взглядом машинистов в черной суконной форме, проходивших двором депо с жестяными сундучками. Какое с тестем — с женой не делился своим сокровенным. С годами мечта — водить паровозы — укоренялась. Глушил ее в своем подворье. До работы и после копался в саду, достраивался. Выкраивал время и сыну-первенцу. Пилил, строгал, сбивал деревянные игрушки. Только-только успел Николай спуститься на пол, а его место в подвесной люльке занял братишка Константин. Этот не в старшего — горластый, с норовом, требовал к себе повышенного внимания всех живущих в доме.

Со вторым ребенком забот у Александры прибавилось. Идя под венец, сохраняла много от девчонки — угловатость, неловкость; теперь она мать, налилась сочной женской силой. Сгладилось лицо, белявое, с мягким овалом; яснее проглянули голубые веселые глаза. Голову украшала охапка русых с рыжинкой волос; как все молодые женщины, чаще наворачивала их на затылке узлом. Проявился и табельчуковский характер — легкий, уравновешенный, спокойный. Любила кухню, стряпанье; часто и подолгу возилась с тестом. Престольные праздники, воскресные дни никогда не обходились без печеного и жареного.

Братья, Николай и Константин, росли вместе. Разные по характеру, они крепко держались друг друга. Десять месяцев, разделявшие их, сравнялись где-то на третьем, четвертом году. Николай хрупкий, на остром худеньком личике выделялись глаза — внимательные, иссера-синие. Малоразговорчив, малоподвижен. Во всем противоположность старшему — Константин. Крепыш, плечист, веселый открытый нрав не мешал ему на улице пускать в дело и без дела кулаки. Любил Константин петь. Горланил в доме, на улице.

После долгой зимней поры, с первыми весенними днями братья перебирались во двор, в сад. Сперва сад казался им обширным миром, полным таинственных шорохов. Шорохи те вселяли страх. В два-три лота мир двора был изведан, покорен. Потянуло за калитку. Улица полна жизни. Она не только увлекательнее, но и опаснее. Копыта лошадей, колеса, пьяные, соседские собаки, а хлестче — мальчишки. Тут-то нашлось дело для зудящих кулаков Константина. Дрался отчаянно. Постоянно ходил в свежих синяках. Отец смирял его буйный нрав осуждающим взглядом, мать — подзатыльником, ставила в пример старшего. Не задира, без синяков, рубашка всегда с пуговицами, целыми плечами. Николая пример не обольщал. Он-то знал, половина братниных синяков, дыр на рубашке — из-за него. Раз, два промолчал. После ходил сам не свой: стыдно перед братом. Не вытерпел пытки:

— Мама, Костей невиноватый! В меня пулял грудками Никитка Воробьев, сапожников.

В драках завязывалась уличная дружба. Несчетно раз на дню подерутся и помирятся. Не поделят лавочку у дома, клок пыльной дороги, гайку, вынутую из песка, кусок проволоки. Крики, слезы. Разбегутся по дворам. А погодя — мирные пересвисты, отодвигаются железные засовы.

Постепенно в округе дома Щорсов сложился свой край. Напротив, наискосок — подворье Воробьевых; за садом — Плющ Митька, Глушенко Сергей, Науменко Вася. Поддерживали их Мороз Сашка, Ермоленко Степка, Прокопович Николка.

Пришла пора, когда тесно стало на улицах. Манила река. Первое время не рисковали: преграждало дорогу кладбище. Даже клятвенные заверения Степки Ермоленко, жившего у самых могилок, — мертвяки, мол, среди бела дня не бродят меж крестов, — не помогали. Пробили обходную тропку — за болотом, железнодорожной насыпью. Долгий, неудобный путь. А решилось просто. Как-то напали гвоздиковские, переплыв на самодельных плотах; отступая, самые отчаянные, среди них и Константин, закрепились на могилках. С того боя и обжили самую короткую дорогу к реке.