Лев Копелев - Утоли моя печали

(Обоих полковников я впоследствии узнал ближе. Длиннолицый интеллигент — Антон Михайлович В., прототип Якулова из романа «В круге первом». Упоминается там и второй, Фома Фомич Ж., ветеран органов. Образование он получил в одесском музыкальном рабфаке. Говорили, что был способным баянистом. Позднее, став сотрудником спецотдела ГПУ-НКВД-МГБ, он, распоряжаясь инженерами и учеными, получил степень доктора технических наук.)

Когда Панина вызвали с вещами, мы простились, как обычно прощаются в тюрьмах, — навсегда. Угрюмо шутили: «Швейк назначал свидание в шесть часов вечера после войны. А мы условимся: в шесть часов вечера после тюрьмы».

Недели две спустя увезли из Бутырок меня и еще нескольких инженеров из нашей камеры. Ехали мы не больше сорока-пятидесяти минут. Значит, в черте города.

Выгрузились в большом дворе-саду. Темные ели, густая темно-серая пряжа голых деревьев и кустов. Ограды не видно. Только угадывается под шеренгой густых фонарей.

Трехэтажное кирпичное здание старой постройки. На торце башня с куполом. Ярко освещенный подъезд.

Принимают охранники в форме МВД, неторопливо-спокойные. Ни лающих окриков лагерных вертухаев, ни хриплого угрозного шепота тюремных надзирателей.

— Проходите на третий этаж. Там все объяснят.

Лестница, как в парадном старого жилого дома или гимназии — каменные ступени, перила на кованых стойках…

Вниз навстречу шел Панин. Старый ватник внакидку выглядел гусарским ментиком. Он заговорил деловито, как будто расстались час назад:

— …Это Марфинская шарашка. Называется по-ихнему «объект № 8» или «спецтюрьма № 16». Тут всё из демонтированных берлинских лабораторий фирмы «Филипс». Разрабатывают «полицейское радио».[1] Мы тебя ждем уже неделю. Начальник здесь такой, что можно по-человечески разговаривать. Молодой инженер-капитан. Флегматичный, беззлобный. И мы его убедили вытребовать из Бутырок тебя — известного языковеда и опытнейшего переводчика со всех языков. А то подвалы забиты тысячами папок, и научные есть и производственные описания приборов, еще никому у нас не ведомых. Здесь никто не понимает немецкой писанины… Вот мы тебя на это и запустим… Кто мы? Я и мой друг. Сейчас познакомлю. Замечательный человек! Александр Исаевич Солженицын. Тоже фронтовик. Капитан. Умница. Благороднейшая душа. Личность! Он заведует технической библиотекой. Я уверен, что и ты его полюбишь. Это он мне помог уговаривать начальника, доказывал, что скопилось множество неразобранных книг, необходимы аннотации…

Большой полукруглый зал, образованный из нижней части церкви.[2]

В левой половине стояло несколько письменных столов и кульманов.

Всю правую половину занимала библиотека.

Дюжина стеллажей и шкафов с книгами и большой стол заведующего.

Он встал навстречу. Высок, светло-рус, в застиранной армейской гимнастерке. Пристальные светло-синие глаза. Большой лоб. Над переносицей резкие лучики морщин. Одна неровная — шрам.

Рукопожатие крепкое. Улыбка быстрая.

— Здравствуйте. Митя про вас говорил много хорошего. Ваш рабочий стол уже готов. Вот здесь. Будем соседями. На машинке печатаете? Ну, скорость пока и не требуется. Советую: начинайте переводить сразу на машинку. Будет тренировка… Где воевали?.. Вот как…

Взгляд еще пристальнее и словно затенился.

(Позднее он говорил: «Я тебе в первую минуту не поверил. Даже подозрительным показалось. Те же самые фронты».)

— Я тоже был на Северо-Западном.

Он рассказал, что его батарея стояла у Молвотиц. Мы вспомнили дорогу, лесок, начиненный минами, где несколько раз подрывались наши солдаты. Потом его перебросили на Курскую дугу. А на Втором Белорусском он опять был в тех же местах, что и я. Над Наревом, там, где на холме непонятно как уцелел маленький домик на самой линии огня. И слышал конечно же мой голос, когда мы вели передачу. (Тот день было легко запомнить. Два немецких танка разъезжали по опушке леса и стреляли бронебойными болванками. Они омерзительно зудели и выли, хотя опасны могли быть только при прямом попадании. И оказалось, что именно он корректировал огонь батареи, отогнавшей танки.)

— А в Пруссию вы откуда входили? Точно! И я там же. Нет, когда мы шли в Гросс Козляу, еще ничего не горело. Значит, вы двигались позже… Вот как? И вы искали могилу Гинденбурга? Ну и совпадение! Погодите, погодите, вы какого числа были в Хохенштейне? Нет, когда мы свернули с шоссе, кажется, шинных следов там не было. А вы заметили следы?.. Правильно, какое там «вы» у вчерашних солдат. Значит, ты по моему следу ехал. Вот как судьба сводит… Когда тебя посадили? В апреле? А меня еще в феврале, в день Красной Армии. Сначала в Бродницах сидел, в каменном сарае — полевой тюрьме. Нет, в Тухель меня уже не повезли, отправили в Москву.

Мы начали вспоминать охранников, следователей…

— Погоди. Об этом еще успеем. Прогулки у нас тут долгие. Вечером почти два часа можно бродить по двору. А сейчас погляди, что тебе для работы нужно; какие словари, справочники: я подберу, оформлю. И завтра сразу, с утра можешь начинать. Тут тебе уже подготовлена папка — описания приборов главным образом немецкие. Я пытался было сам переводить, но трудно. И в школе, и в университете нас учили совсем другому немецкому языку… Газеты? Разумеется, есть: «Правда», «Известия», «Красная звезда». Могу дать и подшивку. Но читать только здесь. Из библиотеки не выносить. За какое время хочешь?.. За всю осень? Изволь.

Позднее он говорил:

— Ты был первым, кто попросил подшивку. Первым после меня. Когда нас привезли из Ногинска, — шарашку собирались устраивать сначала там, потом перевели сюда, — я сразу же взялся за подшивки. Надо же такое: на тех же самых фронтах были, та же контрразведка замела. И такой же аппетит на газеты. Это уже вроде родства.

В ту первую зиму шарашки — 1947–1948 — арестанты размещались в двух комнатах на третьем этаже. Там же была дежурка, комната санчасти, кабинет начальника тюрьмы. В торце короткая лестница вела в кладовую под куполом. На сводчатом потолке еще шелушились бледные краски: небесная синева, лики и ризы ангелов, обрывки славянской вязи. Под ними громоздились дощатые стеллажи с ящиками и тюками.

На втором этаже основные лаборатории; на первом — столовая и мастерские. Шарашка занимала только треть большого здания. Две трети были отделены во дворе высоким забором, изнутри — дощатыми стенками, обшитыми железными листами. Там шло строительство. Работали заключенные «бытовики».

Наш рабочий день начинался с утра и длился до шести вечера. Гулять разрешалось с утра, до и после завтрака. Рабочее время можно было продлить по собственному желанию. Начальниками всех лабораторий были заключенные. Они подавали дежурному надзирателю списки тех, кто оставался работать после ужина.