Мученики идеи - Анна Алексеева-Дуброво
Пришлось работать только вдвоем Россиковой и Юрковскому.
Ничто и никто не мог отвлечь их от этого дела, полного несомненного риска.
Я, заразившаяся тогда дифтеритом и нервно больная, жила в Севастополе.
Россикова обратилась за помощью к одному уголовному, Клименко-Погорелову, который когда-то строил дом где находилось казначейство, а тот взял в помощь молодую свою жену восемнадцатилетнюю Морозову, она то и погубила впоследствии окончательно все дело.
Предвидя все недочеты, могущие произойти от того, что в таком серьезном и рискованном деле участвует чуждый элемент, Юрковский вызвал меня телеграммой, несмотря на то, что я была больна. Получив телеграмму, я тотчас же выехала и решила помогать.
Нам с Юрковским удалось закопать пол миллиона рублей в г. Алешках, где он снял квартиру на имя моей матери, не посвященной ни во что.
Целый же миллион и различные бланки для паспортов Россиков вместе с Погореловым увезли в мешках на возу в одно из селений под Херсоном.
И это только потому, что некуда было девать с таким трудом и риском доставшихся денег.
А риск по истине был велик. Все время когда я пишу о подкопе Херсонского казначейства я ясно, ясно слышу й-й-й-ка-ние ведер, которыми вытаскивали землю из тунели, проводимой из квартиры Россиковой под казначейство. На углу квартира Россиковой, на противоположной стороне казначейство; громадный двор, саженей в 159, разделяет квартиру Елены Ивановны от казначейства, у стены казначейства ходит часовой с ружьем.
Подходя к квартире Россиковой, я чувствую колотье в икрах ног, ноги подкашиваются, душа замирает, сердце страшно сжимается от этого й-й-й-кания ведер. Замечают ли друзья как опасно их предприятие? Слышат ли они это опасное икание ведер, раздающееся протяжно и ясно слышное еще за квартал до их квартиры.?! Жара… духота… окна раскрыты и лишь защищены ажурными низко спускающимися занавесями… Несмотря на мрачное удрученное состояние, я дрожу за своих друзей… Доведут ли до конца, неотступная, неотвязная мысль…
Вхожу в светски убранную, вполне приличную комнату… прохожу дальше в соседнюю — полнехонько земли, в третью то же, в четвертую то же. Юрковский лежит в бреду прямо на земле; его бьет перемежающаяся кавказская лихорадка… Россикова и Погорелов вытаскивают в ведрах землю… помогаю… тяжкая работа… Когда у Юрковского нет приступа лихорадки, работа идет веселее, легче: он силен и очень энергичен; работа пересыпается остроумными шутками.
После моего предупреждения ведра чем то смазываются и не так отчаянно икают, а все же икают.
Незачем больше предупреждать: это надоедает увлекшимся работникам. Все равно они будут продолжать спешно свое. Это истинные фанатики, им нет ни до чего дела; у них есть свое, неотложное; они срослись с мыслью о нем; они прикреплены к нему.
Как и следовало ожидать, Россикова и Погорелов были вскоре задержаны с поличным.
Чтобы скрыть участие других, приходилось укрывать Морозову. Не желавшая вмешиваться в это дело, Елизавета Николаевна Южакова, вынуждена была взять на себя этот тяжелый труд. Укрыть и укрыться не удалось. Морозова арестованная стала выдавать всех кто заходил к Россиковой хотя бы один раз и лишь с целью проведать.
Если бы не настояние Морозовой, что пол миллиона рублей находится у Сашки инженера (прозвище Юрковского, данное ему Погореловым, так как он один вел и руководил подкопом) где то в Алешках, мы были бы спасены.
В первых числах июня 1879 г. Юрковский привез 2 корзины, на которых был тонкий слой вишень. Он смело проехал весь Херсон, смело заскочил с корзинами в разменную лавочку, где посетители пробовали вишни и явился в Алешки, не навлекая на себя ни малейшего подозрения.
Совершенно удачно, в ту же короткую ночь, мы зарыли пол миллиона рублей в конце огорода под кустом, который очень хорошо принялся, так как тотчас же после нашей работы прошел небольшой дождь… Следа не было никакого… Мы выжидали… за деньгами никто из друзей не приезжал… Помощи ни откуда… Чувствовалась невероятная безнадежность… Покинуть… уехать… скрыть следы… жаль денег… взять с собою — значит окончательно погубить дело… Так длилось несколько томительных дней.
Я едва убедила Юрковского уехать, оставить меня одну.
В нем сильно заговорило рыцарское чувство: покидать женщину одну, взвалить всю ответственность на почти неповинного в этом деле человека! нет! это невозможно. Раньше много раз я указывала на то, что при таких условиях дело провалится: уголовные не могут работать на ряду с идейными деятелями.
Мне как дочери бедняка народного учителя, которого перегоняли из одной деревнешки в другую за слишком большую прямолинейность, дочери умершего от голода в 1868 году в центре города Одессы на Ямской в доме Вицмана[1] (см. Отеч. Зап. за 1872 год) мне, конечно, виднее была разница между идейным фанатиком, отдававшим себя всецело на служение народу и бедняком, думающем лишь о приобретении куска насущного хлеба.
Словом, после долгих и горячих пререканий мне удалось убедить Юрковского таким доводом: ты свободный можешь многое сделать для заключенных; у меня же нет сил уже потому, что после смерти Сашуты, апатия гложет меня… Я не работник…
Проводив Юрковского на пароход, я вернулась к себе. В тот же день была арестована и благословляла судьбу, что спасла жизнь близкому человеку.
Месяца полтора не находили денег, зарытых нами, не смотря на то, что несколько раз был перерыт весь дом.
Назначенные казни были приостановлены… Упорные слухи носились тогда, что причиною этого были не найденные пол миллиона рублей. По тому времени это был огромный капитал.
Когда выяснилось что живший со мною, в Алешках был не брат Андрей Алексеев, а Федор Николаевич Юрковский, решили вновь в г. Алешках перерыть все. И вот после того как меня хотели уже выпустить и выпустить исправника Моловичко, упустившего из рук Юрковского, арестованная тогда Морозова настаивала, что деньги у нас в корзинах, что то были не вишни, а деньги.
Приказано было перерыть весь громадный огород и… деньги найдены.
Добродушный исправник Моловичко, поверивший мне на слово, что в корзинах были лишь вишни, в доказательство чего я принесла ему показать чудное варение из вишень, был помещен над моею камерою. Как он мучил меня укорами, просьбами выдать того, кого я назвала братом Андреем! Как он оскорблял меня! Царский прислужник сказался в нем тогда ярко, ярко… Его не выпускали, так как не хватало десяти тысяч. Их взяла с собою 18-летняя девушка, Лила Терентьева, гимназистка, приехавшая в Херсон помочь нам; но больше денег взять с
