О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук
Рецензия, написанная излишне хорошо, – плохая рецензия. Сливной бачок не должен быть красив. ‹…›
Мнимый, стало быть, рецензент.
К мертвым – да, внимательней; да, участливей. К их текстам – горячей. Возможно, ему разок-другой посчастливилось, и кое-какие гипотезы окажутся когда-нибудь разгадками каких-то тайн. Но – окажутся, нет ли, а высказаны они (про “Капитанскую дочку”, про “Бедных людей”, про “Нос”, про “Дон-Кихота”) так давно, что уже теперь сделались как бы ничьи.
Несуществующий, короче, филолог.
Беллетрист – сомнительный. Да, кое-кого вытащил (на полстолетия, в лучшем случае) из скуки ада, из ада скуки. Дмитрия Писарева, например. И Николая Полевого. Но сам уйдет туда безвозвратно. Ненастоящий был писатель. Несамоутверждающий. Без рокового заблуждения. Без ключа. Говорил о других, чтобы не думать (и промолчать) о себе, – вот и всё».
Возможно, что и эпитет «великодушный», которым Лурье наделяет текст Чупринина о себе, тот примет в его словарном значении. Дело вкуса. Для честности хочу добавить, что эссе «Мастер» и ответ С. Л. предоставлены для сборника самим С. И. Чуприниным.
Я остановился на этом подробно не для того, чтобы полемизировать с Чуприниным. Важно другое: претензии посланы не по адресу. Глядишь, в памяти читателя и закрепится только: жил-был критик.
Самуил Лурье, как он сам выразился, ни разу не критик. Обидно, если эта ошибка восприятия превратится в устойчивое заблуждение памяти.
Во второй половине XX и начале XXI века в России жил писатель Самуил Лурье. Не навязываю никому своего определения: на мой взгляд, выдающийся. Он из того ряда авторов, которые писали о литературе, литераторах, исторической культуре отважно и честно, как могут позволить себе только художники, и только те из них, кого не задел вирус бронированного академизма. Ряд впечатляет: Розанов, ранний Чуковский, Иннокентий Анненский, Блок, Цветаева, Мандельштам, Тынянов, Пастернак, Мирон Петровский, Иосиф Бродский… Преимущество за поэтами, замечу. Они и положили начало новой русской прозы нового века.
Литературное наследие Самуила Лурье чрезвычайно разнообразно. И в жанровом отношении, и вследствие того, как менялся с годами сам автор. Определение жанра, впрочем, уже в прошлом веке потеряло свою актуальность. Чем точнее пытается быть автор, тем чаще сталкивается с казусом. Так Берковский в порыве первооткрывателя причислил однажды стихи Мандельштама к «художественной критике»: о театре, о кино, о живописи, о книгах. Тут впору вспомнить фразу Ф. Шлегеля: «Каждое поэтическое произведение – само по себе отдельный жанр».
О характере новой прозы высказался однажды Б. А. Филиппов в предисловии к американскому изданию Мандельштама. Многословно, с неоднократными «не», но, по крайней мере, честно: «Повествование, лишенное – в старом смысле слова – фабулы, но повествование всегда многоплановое, полифонически построенное, да вдобавок еще – со старой точки зрения – “смешанного жанра”: не повесть и не очерк, не эссей и не новелла, не путевые записки и не художественная критика: все или почти все это – в одном произведении, условно носящем название “проза”».
Механические критерии и заранее настроенный инструмент тут не годятся. Традиционный роман «Литератор Писарев» и фрондерские тексты С. Гедройца требуют от критика перенастроить оптику. Портреты Анненского, Фета или Блока написаны, скорее всего, по законам поэзии, в отличие от беллетризованных исследований о «Капитанской дочке» и «Бедных людях». Эссе о возможном приезде в Россию Буша сочинено в ритме джаза. Что уж говорить об «Изломанном аршине»! Симфония, научный трактат и одновременно лирическое высказывание. Образы многих хрестоматийных литераторов возмутительно неординарны: Пушкина, Вяземского, Белинского, Герцена. Но странно и непродуктивно объяснять это ошибкой или неосведомленностью историка литературы. Тут тот самый случай, когда произведение художника надо судить по законам, им созданным.
Это ни в коем случае не означает благодушия. Напротив, с Лурье надо и спорить, и не соглашаться. Он весь полемичен и только и ждет ответного удара рапирой. Тем более удручает молчание, которое последовало после его кончины.
Менялся его стиль и язык. Вначале он гордился тем, что научился писать единственными, точными словами. И тут же огорчался: этого мало. Нужны лишние слова, плеоназмы. Возьмите Гоголя, Салтыкова, Зощенко.
Потом стиль стал меняться. Самуил Аронович мечтал о большой аудитории. Для этого хорошей площадкой были газеты: «Невское время», «Час пик», «День». Для журналов на подмогу выписал молодого учителя из провинции С. Гедройца. Началась эпоха того, что Мандельштам называл «железнодорожной прозой». Разговорная и вульгарная лексика, канцеляризмы, бюрократизмы, даже фразеологизмы «Правды». Все, разумеется, в ироническом ключе. И все очень серьезно. Не помню, о ком Лурье сказал: «Он серьезен, как все по-настоящему остроумные люди».
К нему это относится в полной мере. Он был блистательно остроумен, необыкновенно требователен и серьезен в отношении к другому человеку, к себе и своему поведению, к литературе, к любому тексту. Как я написал однажды в рецензии на его книгу «Муравейник»: «Похоже, есть у этого автора в Гамбурге личный счет». Ни прекрасный стиль, ни близость взглядов не соблазняли его. Только подлинность, только правда. В том числе не психологическая лишь, но и фактологическая. Даже в «Медном всаднике» он нашел «выдумку» против воспоминаний очевидцев знаменитого наводнения, которая понадобилась Пушкину для ускорения и драматизации повествования.
Самуил Лурье знал себе цену. Не мнил себя, а знал цену. Сознавая скромность своего реального положения в литературе. Скорее недооценивая, чем переоценивая масштаб своей аудитории. И тем не менее…
Однажды я спросил его: «Вы боретесь с бессонницей детективами. Читаете быстро. Не один, а, может быть, и не два за ночь. Но время до сна все равно остается. Чем заняты тогда?» Он ответил: «Сочиняю нобелевскую лекцию». И было это меньше всего похоже на остроумие.
Многие мои друзья и коллеги участвовали в создании этой книги. От стадии замысла до стадии завершения со мной рядом была Елена Скульская. Вместе мы решали и человеческие, и литературные, и даже технические проблемы. В разное время, в разных вопросах и при разных обстоятельствах я чувствовал поддержку и участие Андрея Арьева, Якова Гордина, Леонида Дубшана, Вадима Жука, Никиты Елисеева, Элы Карповой, Сергея Князева, Даниила Коцюбинского, Владимира Цивина. Всем им за это я искренне благодарен.
Николай Крыщук
Людмила Агеева. Дорога к истине
Как печально, что его нет. И письма его мы больше не получаем. И разговоров с ним не ведем. Нет его новых статей и книг. И все труднее объяснить, кем он был для нас. Почему его книги раскупались так быстро. И чем уж так интересен был загадочный «С. Гедройц».
Но есть у меня одно его письмо, где он считает, что я должна рассказать, как мы выпустили книжку С. Гедройца «Гиппоцентавр, или Опыты чтения
