Раиса Горбачева - Я надеюсь…

Мы вошли в библиотеку, а затем в кабинет Президента.

Кабинет оказался значительно меньше, чем можно было бы предположить. Обычная комната, только красиво обшитая деревом. Две вещи мне сразу, с порога, бросились в глаза: красный, пожарного цвета, телефон необычной формы под прозрачным колпаком и увеличенная фотография в раме, стоящая в проеме книжных стеллажей. Что касается телефона, то я, конечно же, сразу понял, что это за аппарат — по его аварийному цвету. Что касается большого, в раме, фотопортрета, тут я сориентировался не сразу.

Все же Президент больше похож не на отца, а на мать — вот что понял мгновение спустя.

На увеличенной фотографии человек с хорошей, как после долгих и тяжких трудов, улыбкой и взмокшим поредевшим чубом. Выгоревшая-выгоревшая — даже на черно-белой карточке это замечательно видно — гимнастерка с расстегнутым воротом. Череда орденов, медалей на широкой груди. Солдат на карточке, что называется, бывалый. Видно, что ему уже не двадцать лет. Из тех коренников, что и войну, и послевоенную жизнь тянули, как воз. Судя по всему, фотография сделана сразу после войны.

Красный аппарат и увеличенное фото смотрят друг на друга. Когда Президент сидит в кресле за письменным столом, то они с его отцом, уже, к сожалению, покойным, тоже, вероятно, встречаются взглядами.

Книги — снизу доверху за стеклянными дверцами шкафов библиотеки и кабинета. Стараюсь запомнить: может, когда-то доведется писать. Прекрасные фолианты по русской истории: Соловьев, Карамзин, Ключевский… За одной из дверок замечаю наклеенную на торец книжной полки полоску бумаги с надписью от руки: Друзья! Ставьте, пожалуйста, по алфавиту…» Хозяйка, заметив мой взгляд, улыбается:

— На этой территории я и секретарь, и библиотекарь, и картотетчик в одном лице. Пытаюсь внедрить дисциплину…

В точности не знаю, но, возможно, я — первый член Союза писателей СССР, осматривающий президентскую библиотеку. В углу на одном из стеллажей оттененная мощным фундаментом книг — цветная фотокарточка с надписью по-французски.

— Николай Бенуа, — поясняет мне. — На память.

Предварительная, импровизированная экскурсия закончена. Из предметов роскоши, напрягшись, могу назвать два: письменный стол в библиотеке со столешницей из карельской березы — за такими, вероятно, сиживают лишь президенты да классики — и чистота. Та ревностная, живая, почти благоуханная чистота, что парит в невесомом воздухе и чем-то неуловимо напоминает чистоту наших южных, ставропольских горниц — сходство, навеянное, наверное, и увеличенной фотографией фронтовика, пусть с тяжким ранением, но возвратившегося-таки с войны: редкая горница обходится в России без такой карточки. Окна, занавешенные красиво ниспадающим тюлем. Заметив мой взгляд, хозяйка отодвигает край занавески. В некотором отдалении от окна, уже наполовину размытые сумерками, видны силуэты деревьев. Сад?

— Сад… 10 марта 1985 года… Умер Константин Устинович Черненко. В десять часов вечера состоялось экстренное заседание Политбюро. Михаил Сергеевич вернулся домой, а мы тогда были на даче за городом, очень поздно. Вышли в сад. Было что-то давящее в глухой, еще не тронутой весною ночи. За три года — третья смерть. Смерть трех генсеков подряд, трех руководителей страны. Михаил Сергеевич был очень уставшим. Сначала молчал. Потом говорит: «Завтра — Пленум. Может стать вопрос о том, чтобы я возглавил партию». Для меня такой разговор был неожиданностью. В какой-то степени — потрясением. Больше того. Я поняла, что это неожиданность и для мужа. Никаких разговоров на эту тему у нас раньше никогда не было.

Мы бродили по саду, еще лежал снег. Муж опять помолчал. Затем как бы исподволь стал размышлять — вслух: «Столько лет работал на Ставрополье. Седьмой год работы здесь, в Москве. А реализовать что-либо крупное, масштабное, назревшее — невозможно. Как будто стена. А жизнь требует — и давно! Нет, — услышала я. — Так дальше жить нельзя».

Так я впервые услыхала эти слова…

Мы давно сидим за небольшим полированным журнальным столом. Включен магнитофон. В руках у меня записная книжка, ручка. Я вижу, что моя собеседница, несомненно, готовилась к сегодняшней встрече. Но эта подготовка лишена той бюрократической заданности, что присуща нашему брату. У нее даже не блокнот, а листки. Листки из записной книжки и из обычной ученической тетрадки в клеточку, половинки и четвертушки, а иногда вдруг полновесный и полноформатньси белоснежный лист писчей бумаги возникает в этой очень «женской», разномастной стопке. Она поднимает перед собой очередной листок, на котором иногда бывает записана всего одна фраза, и то с сокращениями, мгновение вглядывается в него, как вглядываются задумчиво в карту, произносит, восстановив, записанную в нем фразу или, оттолкнувшись от пометок, развивает свою мысль. И в этих конспективных пометках, как и в самих воспоминаниях, нет усердной методичности. Процесс летуч, как и почерк, его фиксирующий. Я это представляю так: что-то вспомнилось в круговерти дня, возникла неожиданно какая-то искомая мысль, и человек наскоро записал это — на первом, что попалось под руку. Если верно, что стиль — это человек, то в данном случае листки отражают стиль не только мысли, но и самой, отнюдь не беззаботной жизни.

— Так я впервые услыхала эти слова. Сегодня их повторили миллионы людей, вокруг них возникли целые легенды… В ту ночь, пожалуй, и начался новый этап, круто изменивший и нашу, и мою жизнь.

Годы перестройки… Что они дали? Многое. Демократизация всей нашей жизни. Прорыв нового мышления в международной политике. Сопровождая Президента внутри страны и за рубежом, в море человеческих чувств, признания и доброжелательности я вижу главное: рожденную веру в возможность жить без войны.

Годы перестройки дали много, очень много. И вместе с тем — мало. Стране тяжело. Тяжко. Проблемы, накопившиеся за десятилетия, а может — и за столетия. Трудности становления нового. Дефицит потребительских товаров. И еще, тоже очень важное. Говоря словами Ф. М. Достоевского, в смутное время перехода всегда и везде появляется разного рода «сор» — к сожалению, не обошлась без этого опасного, деструктивного, разъедающего «сора» и перестройка. Да и могло ли быть иначе? В общем, время надежд и тревог. Свершений и ломки. Время раздумий и сомнений.

Трудно говорить о себе. Трудно всегда и, пожалуй, каждому. Но сегодня, может быть, мне — особенно трудно говорить о себе…

Зазвонил телефон. То, что не красный, это я угонял затылком. У того наверняка другой звук. Да и не может он звонить в отсутствие хозяина кабинета. Его звонок следует, наверняка, только за ним, за хозяином, по пятам, где бы он ни находился — в кабинете, в машине или в очередном президиуме.