Житие Бориса Завгороднего - Евгений Юрьевич Лукин
— Пошёл вон!
Выгнав озадаченного гостя, отдышался, снова надел очки и в сомнении взглянул на телефон. Следует заметить, что наличие данного средства связи в квартирёшке простого школьного учителя само по себе вызывало удивление. Не иначе, по блату провёл.
Решился. Снял трубку, набрал номер.
— Алло… — несколько заискивающе произнёс он. — Борис Иванович? Здравствуйте… Да, я. И вот по какому поводу… Приходил ко мне сейчас некий Борис Завгородний… ваш тёзка. Книгами на барахолке спекулирует… Просил перевести на английский письмо Рэю Брэдбери… Содержание?.. М-м… Да я только первую фразу прочёл… Да! Разумеется, отказал… Зря?.. То есть, вы полагаете, я должен был… Понимаю, понимаю… То есть, если он обратится ещё раз… А как быть с почтовым адресом? У него ж там чистый Чехов Антон Палыч: USA, Рэю Брэдбери…
Закончив разговор, некоторое время стоял у аппарата и озабоченно потирал подбородок. Взгляд педагога был недвижен.
* * *
Боже мой, боже мой! Где они, те наивные блаженные дни, когда всё действительное принималось за желаемое, а всё несанкционированное считалось противозаконным!
Никто ведь не запрещал послать письмо Рэю Дугласу Брэдбери. Но никто ведь и не разрешал!
— Не дойдёт, — уверенно говорили одни. — На границе задержат.
— Хорошо, если на границе, — добавляли угрюмо другие. — А то отнесут прямиком в КГБ…
И кто б это говорил! Ладно бы продавцы и рубщики мяса с Центрального рынка, а то ведь такие же акулы подпольной книжной торговли — народ вроде тёртый, знающий. Бывает, однако, и на старуху проруха. Ответ из Америки поступил в невероятно краткие сроки и немедленно был переведён на русский (в двух экземплярах) всё тем же школьным учителем.
Из письма следовало, что мистер Брэдбери приятно удивлён наличием в далёкой Советской России своих поклонников и спрашивает, не может ли он быть им чем-либо полезен.
— Ты… это… — взволнованно заговорил Борис Завгородний. — Попроси его книжку прислать. С автографом…
Услышав такое, педагог оробел пуще прежнего.
— Но это же… бандероль…
— И сё?
Забыл упомянуть: жгуче-цыганистый красавец Борис Завгородний слегка пришепётывал, а взволновавшись, и вовсе начинал торопливо и сбивчиво шепелявить, что, впрочем, нисколько не лишало его шарма — напротив, добавляло живости.
Что же касается бандероли, то тут дело сложное. Письмо — ладно, бог с ним с письмом! Что можно переслать в письме из-за границы? В крайнем случае, какую-нибудь вражескую антинаучную идею. А вот бандероль… Бандероль штука объёмистая. Мало ли что кому вздумается в неё вложить!
Хотя там же их наверняка рентгеном просвечивают…
Представьте, дошла и бандероль. Целенькая, нетронутая! Такое впечатление, будто не то что вскрыть — дырочку в упаковке проковырять не решились. Даже из любопытства! Это наши-то почтовые работники!
* * *
Чёрт его знает почему, но все провинциальные интеллигенты времён застоя были свято убеждены, что каждый их шаг отслеживается. Впрочем, времена тут, скорее всего, вообще ни при чём. В какую бы эпоху ни жил русский интеллигент, ему постоянно мерещится пристальное внимание государства, что, кстати, сильно возвышает его в собственных глазах. Ибо мания величия, как известно, есть оборотная сторона комплекса неполноценности.
Интеллигентом Борис Завгородний, слава богу, не являлся ни в коем случае. Поэтому все химеры и условности, порождённые сном разума лиц с высшим образованием, были для него просто незримы. «Почему нельзя?» — туповато переспрашивал он, и те, кого он переспрашивал, тоже мгновенно тупели.
Переписка тем часом набирала обороты.
Вслед за мистером Брэдбери отозвались мистер Азимов и мистер Олдис. Возможно, письма Бориса были для них чем-то вроде радиосигналов с Марса (Послушайте, господа, да там и вправду есть жизнь!).
Принято думать, будто о Сталинграде знает большинство американцев. О Волгограде же из них не слыхал никто, а если и слыхал, то вряд ли был способен предположить, что Сталинград и Волгоград — по сути один и тот же населённый пункт. Всё изменилось после писем Бориса. Теперь при упоминании Волгограда Брайан Олдис, по слухам, восклицал: «О! Конечно, знаю! Это город, где живёт Борис Завгородний!»
* * *
Вероятно, читатель заметил уже, что далеко не все представители современной англо-американской литературы удостоились пролетарского внимания. Не были отправлены письма таким корифеям, как Апдайк или, скажем, покойный Эрнест Хемингуэй. Дело в том, что слесарь Центрального рынка обожал исключительно фантастику, причём во всех её видах. Прочая книжная продукция интересовала Бориса Завгороднего гораздо меньше.
И опять-таки вряд ли у кого повернулся бы язык назвать его тронутым. Фантастика в ту пору считалась продуктом редким, а стало быть, особо ценным. Скуден был государственный паёк — за год в стране выходило не более двадцати (некоторые утверждают, сорокá) фантастических книжек. И это при восьмидесятитысячном ассортименте! С прискорбием приходится заподозрить НФ в отклонении от единственно верного курса, когда вместо того, чтобы описывать светлое коммунистическое будущее, она принималась очернять героическое наше настоящее, изображая его чуть ли не таким, как на самом деле. Без вины-то, согласитесь, крантик не перекроют.
— Дедушка, — спросит внучок. — А как же частные издательства?
— А частных издательств, внучок, — со вздохом ответит дедушка, — тогда не было. Одни казённые.
— А самому?..
— А если самому напечатать книжку, придут злые дяденьки и посадят в каталажку. За нарушение типографского режима.
— А за свой счёт, дедушка?
— А найдут у кого такой огромный счёт — тут вплоть до высшей меры.
— Это как?
— Пиф-паф!
— Дедушка! За что?!
— За экономическое преступление, внучок.
Разумеется, Борис Завгородний не был единственным коллекционером и собирателем фантастики. На барахолке их ошивалось в избытке.
Уже тогда таких, как он, именовали фэнами (не путать с фанами футбола). Фаны — существа грубые, горластые, драчливые. Фэны, конечно, тоже, но не в такой степени. Встречались среди них инженеры, кандидаты наук, архитекторы — словом, интеллигентнейшие люди, однако стоило только произнести слово «фэн», как в памяти возникал Борис Завгородний и только он.
Потому что интеллигентам законы были писаны, а Завгороднему — нет.
* * *
На дворе, следует заметить, стояла эпоха очередей. Во весь рост. Причём очереди были двоякого рода и различались прежде всего предлогом: очередь за чем-то (за мясом, за помидорами) и очередь на что-то (на ковры, на жилплощадь). Ну и на книги в том числе. Помнится, поступила по разнарядке в некое учреждение энциклопедия домашнего хозяйства. В единственном экземпляре. Так сотрудники разыграли её в лотерею и месяц потом не разговаривали со счастливицей, которая, как утверждали, и не счастливица вовсе, а мошенница, поскольку сама эту лотерею и проводила.
Но вот
