Я, Хуан де Пареха - Элизабет Бортон де Тревиньо
Впрочем, я искренне привязался к хозяйке. Ведь она ухаживала за мной, когда я хворал, — даже среди ночи вставала и приносила мне бульон. Она всегда следила, чтобы я умывался чистой водой, и выдавала мне кусок мыла, когда торговец по её заказу приносил длинные брикеты мыла для пенных ванн. Меня всегда хорошо кормили и даже давали деньги, чтобы я мог купить у лотошника конфет. Иногда хозяйка отпускала меня погулять, и я ходил на ярмарку или на площадь — поглазеть на уличных музыкантов.
А ещё я останусь по гроб жизни благодарен моей хозяйке за то, что она научила меня грамоте. Сама она, как я теперь понимаю, походила на женщин своего сословия, то есть особенной образованностью не отличалась. Читала медленно, с трудом, а на письмо родным в Португалию или племяннику-художнику в Мадрид тратила много дней и много слёз. Однако она была сметлива и немало знала, поскольку всю жизнь полагалась на здравый смысл и память имела цепкую.
Однажды жарким сентябрьским днём она кликнула меня в свою комнату. Задёрнутые шторы, призванные уберечь её восточный ковёр от палящего солнца, а саму хозяйку от зноя, не помогали: в спальне всё равно висела духота. Лоб хозяйки повлажнел, и дышала она тяжело, не спасал ни веер, ни лёгкое газовое[5] платье. Повела она себя как-то странно: не дала обычный список поручений, такой длинный, что всех дел и не упомнишь, а вместо этого велела мне встать поближе и сказала:
— Дай-ка я посмотрю на тебя, Хуанико.
Она принялась пристально меня разглядывать. А потом кивнула, словно утвердилась в своих мыслях.
— Да, ты мальчик понятливый, — произнесла она. — Думаю, справишься.
Затем, промокнув шею большим белым платком, она обратилась ко мне:
— Я хочу научить тебя алфавиту. Если будешь внимателен и прилежен, если будешь выводить буквы ровно и красиво, ты сможешь писать за меня письма, а потом, глядишь, и хозяину на складах помогать. Я велю, чтобы тебя не нагружали никакой работой после обеда, во время сиесты: покуда я сплю, будешь упражняться в чистописании.
В то время мне было лет девять, не больше, и мне вовсе не хотелось учиться чему-то трудному. Ну конечно трудному! Недаром сама хозяйка приходит в такое отчаяние, когда садится писать письма. Но я знал пылкую, переменчивую натуру этой дамы и покорно ответил: «Да, госпожа», — рассчитывая, что она скоро позабудет свою безумную затею. Но, оказалось, хозяйка всё помнит!
Вечером разразилась гроза, ливень освежил город, прибил пыль, и дышать сразу стало легче. Следующий день выдался прохладным и ясным — в такую погоду хозяйка любила погулять, покрасоваться в бесчисленных нарядах, сшитых из богатых тканей, которые её муж завозил из Турции и Персии.
Утро началось как обычно. Она призвала меня, уже готовая выйти из дома: в сине-фиолетовом платье, чёрной кружевной[6] мантилье[7] и с золотыми цепями на шее. Мы отправились к мессе[8]. Я шёл на шаг позади хозяйки и нёс её коробочку с засахаренными фруктами — цукатами, чётки{3} и небольшой хлыст с пучками перьев: им полагалось отгонять шелудивых бродячих псов и грязных уличных попрошаек, если те лезли прямо под ноги.
Мессу служили в большом соборе со стрельчатыми арками, высокими колоннами, золочёными алтарями[9] и картинами в богатых рамах. В соборе царил мягкий свечной полумрак и пахло благовониями. Входя под эти своды, я всегда испытывал огромную радость. Мне нравилось всё: распевные речи священников, их красивые одежды и кульминация мессы — величественный, удивительный момент, когда хлеб и вино претворяются в Тело Господа. В соборе хозяйке частенько приходилось тыкать меня веером в бок, потому что я напрочь забывал и про неё, и про её цукаты и чётки, да про всё на свете! Душа моя стремилась ввысь, стремилась омыться в потоках золотистого света, который безусловно исходил от самого Бога.
В тот день я надеялся, что после мессы хозяйка зайдёт в гости к подруге, которая иногда угощала нас этим странным напитком из Америки — шоколадом. Она подавала его горячим, в крошечных чашечках. Хозяйка всегда разрешала мне допить последний глоток и пенку из своей чашки. Мне этот вкус очень нравился, и я старался подольше сохранить его на языке. Однако на этот раз хозяйка направилась домой кратчайшим путем, и её юбки шелестели передо мной торопливо, требуя не отставать. Она прошла прямиком в свою комнату, и служанка, крепкая деревенская девушка, копившая деньги, чтобы выйти замуж, получила нагоняй за то, что не успела застелить постель и проветрить спальню к приходу хозяйки.
— Принимайся за дело! — сердито велела донья Эмилия. — Чтобы через десять минут всё убрала. Я хочу поработать за письменным столом. Терпеть не могу кавардак!
Хозяйка спрятала вуаль[10] и чётки, с которыми ходила на мессу, закатала рукава почти до локтей, а затем вынула чернильницу и перо. И я понял: она не забыла! Она в самом деле намерена учить меня буквам.
Начали мы с А и до обеда одолели ещё три буквы, подряд, по алфавиту. Пока хозяйка объясняла, какой звук стоит за каждой буквой, до меня дошло самое главное: я научусь не только писать, но и читать! Когда она легла отдыхать после обеда, я рьяно принялся выписывать буквы, потому что у хозяина имелась целая библиотека, много томов в кожаных переплётах, и я мечтал узнать, о чём говорится в этих книгах, почему он проводит над ними долгие часы: сидит как зачарованный, читает вслух, смеётся, восклицает, а потом поминает их при каждом удобном случае, да ещё с таким удовольствием.
Хозяин мой был худощав и смугл, кожа его отдавала в желтизну после множества лихорадок, которые мучили его всю жизнь. Он вообще всегда недомогал. Но в порту, у причалов, у него имелись склады и конторы, где сидели приказчики, и он отправлялся туда каждое утро. Завтрака его организм решительно не принимал.
— Моя печень просыпается только после быстрой ходьбы, — говорил он хозяйке, когда она настаивала, чтобы он всё-таки позавтракал.
На неё порой накатывала чрезмерная требовательность, а поскольку сама она поесть любила, то и мужа пыталась заставить: то варёное яйцо подсунет,
