Я, Хуан де Пареха - Элизабет Бортон де Тревиньо
Магистрат метнул на брата Исидро сердитый взгляд.
— Когда я буду готов занести в реестр имя и описание раба, я это сделаю. И ни минутой раньше, — провозгласил он. — А пока, чтоб он не болтался тут зря, пускай носит книги из библиотеки. Каждую книгу надо сверить со списком, который приложен к завещанию дона Басилио Родригеса, да пребудет душа его в вечном покое.
— Да, но... — заспорил монах. Однако магистрат осадил его взглядом и поднял руку, чтобы упредить любые возражения.
Едва волоча ноги от слабости, я принялся таскать из библиотеки книги — сколько мог унести за раз. И всё утро магистрат описывал их и сверял с завещанием хозяина. У брата Исидро имелось множество своих дел, поэтому он ушёл, пообещав вернуться за мной позже. Когда соборные колокола пробили полдень, я уже не чаял увидеть его румяное морщинистое лицо. Я привязался к старику даже больше, чем к покойным хозяевам.
Наконец магистрат удовлетворенно вздохнул, посыпал песком свежие чернильные записи[14], захлопнул свою книгу и, поднявшись, направился к двери. Кривоногий секретарь и мальчик-раб потянулись следом. Когда ворота за ними закрылись, я с трудом доплелся до своей каморки и рухнул на топчан.{6}
Брат Исидро появился уже в сумерках. Он принёс мне хлеба и сыра. Ещё он принёс плащ, который какая-то богатая дама сбросила ему со своего плеча на благотворительные нужды. Я обрадовался и тут же в него завернулся, поскольку — несмотря на тёплый день — меня снова бил озноб.
— Поживёшь пока в монастыре, брат-настоятель{7} уже дал согласие, — сказал мне монах. — Мы не позволим тебя забрать, пока ты не оправишься окончательно. А то знаю я этого магистрата и прочих чиновников. Вроде ничего худого не делают, никаких жестокостей не замышляют, но не понимают при этом самых простых вещей. Видят перед собой чернокожего мальчика и знают одно: это раб, и он должен работать. Они не видят то, что вижу я.
Так говорил брат Исидро, меря узкие улочки Севильи ногами в грубых сандалиях, а я с трудом поспевал следом.
— Что же вы видите, брат Исидро?
Подыскивая слова для ответа, он даже замедлил шаг.
— Я вижу человека. Ребёнка. Человеческое существо с душой. Дитя Божье, сотворённое по Его образу и подобию. Скажи, ты уже ходил к первому причастию?[15]
— Да-да! Конечно! — гордо ответил я. — Я причащался, спасибо моей хозяйке. И к мессе я с ней всегда ходил. Каждый день.
Я сказал это и заплакал, поняв, что ни хозяйку, ни хозяина, ни дома, где я прожил всю жизнь, мне уже никогда не увидеть. По моим щекам катились тяжёлые, крупные слёзы. Услышав, что я шмыгаю носом, брат Исидро обернулся и неуклюже похлопал меня по плечу.
— Ну, будет, будет, — произнёс он. — Давай-ка лучше повторим по дороге молитвы. Это тебя, бедного, утешит. Идти-то придётся далече — монастырь наш не близко, за городом. Но оно и лучше: я пока, неделю-другую, не скажу магистрату, где ты есть. Я это умею, когда надо: прикидываюсь глухим да немым. Бог простит меня за этот обман. Я же не буду лгать. Просто не стану попадаться магистрату на глаза. Радуйся, Мария, благодати полная! Молись о нас, грешных...
Бормоча молитвы, мы двигались всё вперёд и вперёд, через рытвины и колдобины, и любезные сердцу слова грели и помогали идти, даже когда я спотыкался о камни... И вот, наконец, брат Исидро дёрнул за верёвку, свисавшую с монастырских ворот.
Внутри оказалось суматошно: дети всех цветов кожи сновали туда-сюда меж калек, стариков, больных и разного зверья. Ко мне тут же подскочил Того, и я наклонился его приласкать — тощего, но вымытого и расчёсанного. Брюхо у него сыто круглилось.
Здешний уклад нисколько не соответствовал моим представлениям о монастырской жизни, которой надлежало быть размеренной, тихой и благостной. Вскоре я узнал, что этот монастырь действительно сильно отличается от других святых мест и похож скорее на приют. Братья-монахи были очень бедны, а всё, что им удавалось добыть, тут же щедро раздавалось сирым, убогим и позабытым страдальцам Севильи — неважно, людям или зверям. Будь я тогда способен к логическому рассуждению, наверняка бы сообразил, что меня, немощного и бесполезного раба, вряд ли пригрел богатый монастырь, где братья заняты учёными трудами, где денно и нощно переписывают и украшают картинками Священное Писание и возносят молитвы Богу. По счастью, в доме у Господа нашего много келий,{8} и у всякой кельи — своё назначение.
Едва мы вошли, на брате Исидро тут же гроздьями повисли ребятишки; его обступили старики и старухи с клюками и костылями; сзади напирали облезлые ослики и блохастые собаки. Все они чего-то требовали, и монах, потеряв терпение, позвал на помощь своих собратьев. Они подоспели — в таких же простых рубищах, как и он сам, — и тут же освободили его от мешка с хлебом.
— Встаньте в очередь, не толкайтесь, — велел страждущим брат Исидро. — Всем хватит, хвала Господу нашему, всем хватит!
Толпа чудесным образом превратилась в подобие очереди. Я держался возле брата Исидро, и он взял меня в помощники: делить хлеб. Мы с ним ломали буханки на куски и раздавали несчастным калекам, а другой брат-монах наливал в деревянные плошки бульон. Так и ели: кто макал хлеб в бульон, кто крошил, а скотине мы дали сухие корки и кинули псам по косточке — поглодать.
Мы с братом Исидро поели позже, у него в келье, а пока мы ели, ещё один монах раздавал людям мешковину и тряпьё и устраивал их на ночлег.
Благословив нашу трапезу и вознеся благодарственную молитву, брат Исидро сказал:
— Мы делаем всё, что можем: даём им кров на несколько дней и молимся за всех сирых и убогих. Господь милостив, поэтому из города мы всегда приносим полные мешки подаяния. Детей стараемся устроить учениками и подмастерьями к ремесленникам, стариков и калек оставляем при монастыре, помогать по хозяйству. И за милостыней их посылаем, конечно. Бывает, они пропадают, не возвращаются. Бросит им кто-нибудь монетку, разживутся буханкой хлеба — и поминай как звали. Но мы никого не судим. И делаем для них, что можем, — повторил он и откусил от своей затвердевшей ржаной горбушки.
— Жалко, что мне нельзя остаться с вами
