Реквием по Марии - Вера Львовна Малева
— Мусенька, милая, возьми у меня из-под мышки салфетку — у самой руки заняты. И постели вот сюда на табуретку.
Когда Мария исполнила просьбу, тетушка Зенобия поставила на табурет четвертинку водки, «шкалик», как говорили в здешних местах, и рюмки — все это она держала в одной руке. В другой у нее были две тарелки: одна — с ломтями хлеба, другая — с несколькими помидорами, куском брынзы и кучкой маслин.
В глазах нени Миту загорелись огоньки.
Горячи бублики, купите бублики… —начал он петь, сразу повеселев.
И в ночь ненастную меня, несчастную, Торговку частную, ты пожалей.— Ага, песни душу распирают, — с пониманием проговорила тетушка Зенобия и опустилась на стульчик, с которого только что поднялась Мария. — Заморим червячка чем бог послал. Давно пора, с утра ничего во рту не было.
Неня Миту тем временем отложил в сторону колодку. Вытер, без особого, впрочем, успеха, руки о свой засаленный фартук, потом с довольным видом потер их.
— Расцветает, расцветает торговля?
— Когда расцветает, когда засыхает на корню, — рассмеялась тетушка Зенобия. — Сегодня повезло. Рано утром купила по дешевой цене две корзины кизила. Сейчас на него самый сезон. Потом выгодно продала. Сходи, Муся, в кухню, я там и тебе оставила. Возьми всю тарелку. Гулять так гулять!
Мария не заставила долго себя просить, прошла в кухню и увидела там большую тарелку, доверху наполненную фруктами. Тут были яблоки, груши, сливы, между которыми красными огоньками горели ягоды лесного кизила. Фрукты эти остались непроданными, видимо, потому, что не были отборными. Может, где-то с червоточинкой, может, слегка помятые. Но здесь, на окраине, желанным лакомством были и такие. Сады располагались далеко, в Петрикань и Скулянке, а то и вообще на другом конце города, ближе к Костюжень и холмам Валя-Дическу.
Тетушка Зенобия была перекупщицей. Она уходила из дома еще ночью и, едва начинало светать, оказывалась у Вистерниченской заставы. Покупала по невысоким ценам корзину-другую фруктов или овощей у крестьян, торопившихся по делам в город, потом целый день стояла в людской сутолоке на базаре святого Илие и перепродавала товар — не очень торопясь, чтоб побольше заработать.
Мария набрала полный рот кизила и быстро вышла во двор — послушать новости, которые принесла с рынка тетушка Зенобия. Ей тоже вручили толстый ломоть хлеба с брынзой, большой и красивый, только чуть лопнувший помидор и несколько маслин. В бутылке оставалось меньше половины, когда в глубине двора показалась неуклюжая фигура Васи. Солнце к этому времени слегка опустилось, переместилось в сторону, а тень от акации словно бы стала еще реже. Вокруг импровизированного стола, подбирая крошки, суетливо прыгали воробьи. Но все же было еще довольно жарко, и Мария в который раз удивилась: как только дядя Вася переносит такой зной в своем длинном кафтане извозчика?
— Смотри же, чтоб вовремя вернулся! — воинственно сложив руки на толстом животе, выкрикнула с порога своего дома его жена Мэриоара.
— Сгинь с глаз! — огрызнулся Вася. — Возвращаюсь, когда хочу. Тебя спрашивать не стану. — И, проходя мимо «стола» сапожника, бросил: — Приятного аппетита добрым людям!
— Выпьешь каплю? — радушно предложил неня Миту, показывая на остатки водки в шкалике.
— Найдется и в другом месте. Твоей капли — на один зуб, — пренебрежительно ответил Вася и с важным видом прошагал дальше, с достоинством неся свое рослое, крепко сбитое тело. Его извозчичья фуражка едва покрывала копну густых черных волос, спадавших на сильно загорелое лицо, — то ли от солнца, то ли от ветров, дувших на него в течение стольких лет, проведенных на козлах пролетки.
— Оставь его, — с досадой проговорила тетушка Зенобия. — Не видишь, что ли, как нос задирает? Собственник! Тьфу!
Но хорошее настроение не оставляло неню Миту: пир, которого он ждал в глубине души, на который надеялся, но в котором не был уверен, поскольку успехи тетушки Зенобии на коммерческом поприще не всегда были одинаковы, — пир этот пробудил в его душе расположение и любовь к людям, пусть даже на короткое время.
— Какая там собственность! — встал он на защиту извозчика. — Лошадей кормить нужно? Нужно. Это во-первых. Платить за аренду конюшни, потому что во дворе держать не может, — во-вторых. А пролетку кое-когда ремонтировать? То колесо сломается, то обивка внутри протрется. Вот и подумай, что самому остается… Сейчас шоферы верх взяли. Аристократы, пуп земли…
Он вылил в рюмку остатки водки и, не спрашивая, хочет ли еще выпить тетушка Зенобия, опрокинул в рот. Затем, закусив помидором, снова принялся за туфли Марии.
— Посмотри-ка, что сделал неня Миту из твоего старья, — расхвастался он. — Когда выйдешь прогуляться на Александровскую или в Общественный сад, никто и не подумает, что из починки, скажут: прямо из магазина.
— Бедненький! Водки ему мало! — проговорила тетушка Зенобия, все еще думая о Васе. — Чего доброго, нос побелеет оттого, что таким трезвенником стал! — И принялась убирать со стола. То есть с табурета.
Однако сейчас нене Миту трудно было испортить настроение. Он стал напевать старинный молдавский романс, сначала негромко, потом во весь голос, и обращался при этом непосредственно к своей дородной половине:
Зачем уходишь ты, коль дорога мне? Зачем приумножаешь боль мою?Голос у него был чуть хрипловатый, но задушевный и приятный.
— Кому поешь — этой бутылке? — тетушка Зенобия показала на шкалик, который как раз убирала с табурета.
— Эх, Зенобия, дорогая, что ты знаешь… — покачал головой неня Миту и запел снова:
Всю жизнь тебя одну лишь обожал я, Но вот уходишь ты, а я тебя люблю…
