Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев
— Братцы, простите…
В тишине, охватившей площадь, чей-то голос, словно из-под земли, глухо подал:
— Бог тебя простит, Савелий Тарасыч!
Пропасть уйдет времени, писательское внимание Дмитрия Наркисовича Мамина-Сибиряка займут судьбы многих десятков людей с уральской стороны, но не затеряется среди них беглый, странный, клейменый люд, еще в детские годы прошедший перед любопытствующими глазами. И, может быть, тогда начал он думать над чисто русской странностью: как так получается, что люди, осуществляющие жестокую тиранию, изобретающие приемы и формы истязания на заводских рабочих, сами по себе не были ни злыми, ни жестокими, а всего только и делали, что «творили волю пославшего» вроде Николая Ивановича? Что же, по приказанию самые добрые могут превратиться в неизвестно кого? Сделать и сломать что угодно, стереть и на голом месте выстроить указанное (насыпать гору, вырыть котлован), а построенное вновь смести или просто перестроить, как прикажут? Может, это и не простое послушание, пусть добросовестное, как понимал писатель, а несчастная русская доверчивость, которую сильные и честолюбивые эксплуатируют как хотят…
Недалеко от конторы с «машинной» края главной площади занимали различные подсобные постройки — дровосушильные в саже печи, провиантские и другие склады (их тогда называли «магазины»), питейная изба с елкой над крыльцом вместо вывески, сторожевая будка. Выходила на площадь, по летнему времени вся в черемуховой зелени, Анатольевская церковь (в ней хранилась метрическая книга с записью о рождении Дмитрия Мамина — октябрь 1852 года). Наконец, ниже плотины, угомонившей для серьезной работы воду трех стремительных речек — Шайтанки, Висима и Межевой Утки, — дымил и гремел своими фабриками сам Висимский железоделательный завод. Здесь под сокрушительными ударами кричных молотов, работавших от водяного колеса, из тагильского привозного чугуна выходило отличное полосовое железо.
Завод — центр всей местной жизни и цель ее. Основал его Акинфий Демидов, из знаменитого рода российских горно-добытчиков, «на государственной порожней земле, на речке Шайтанке». Была на нем вначале одна молотовая фабрика с шестью кричными горнами и тремя молотами. Трудилось здесь около четырехсот мастеровых, в основном собственных, то есть крепостных. А уже в первые годы жительства Маминых в Висиме вместе с приписанными деревеньками и приисками при заводе кормилось около трех тысяч человек, в большинстве православных, но и раскольников было немало — три с половиной сотни. Этнографический состав населения отличался пестротой. Обычаи, диалекты, предания, бытовые и нравственные традиции переплетались здесь самым причудливым образом, являя по-своему уникальный и замкнутый человеческий мир.
«Завод, где я родился и вырос, — вспоминал Дмитрий Наркисович, — в этнографическом отношении представляет замечательную картину. Половину составляют раскольники-аборигены, одну четверть — черниговские хохлы и последнюю четверть — туляки. При крепостном праве они не могли слиться, а на воле это слияние произошло само собой».
Рабочих рук не хватало, и Демидовы предусмотрительно скупили тульских и черниговских крестьян (последних, по преданию, просто выиграли в карты).
Все три ипостаси местного народа совершенно четко сказались на облике поселка, образовав три характерные, довольно автономные до воли 1861 года части или, как, висимцы говорили, три «конца» — кержацкий, тульский и хохлацкий. Сами улицы и дома, составившие эти «концы», носили следы определенной самобытности. Всех старше и темнее были кержацкие избы, поставленные в стародавние времена бежавшими с реки Керженец от никонианских гонений раскольниками. Здесь беглецов приняли и надежно упрятали под крепостную демидовскую печать — от никонианцев оборонили, но воли лишили, да так, что и каторга нестрашна. Избы кержаков из необхватных стволов, с высокими коньками, крошечными оконцами, как бойницы, да еще прикрытые ставеньками. Глухие дворы под общей крышей вымощены диким камнем. Не дом — крепость. У туляков избы высокие, открытые, с резными наличниками. У черниговских крестьян — веселые мазанки, как на милой Украине, только садов вишневых нет.
Даже детские наблюдения и впечатления, обычно ясно и четко отпечатывающие в памяти поверхность явлений и предметов, дали богатый первородный материал, который Мамин-Сибиряк так щедро использовал в романе «Три конца», где прямым и точным прототипом Ключевского завода с его поселком и населением был родной Висимо-Шайтанск.
В детских его путешествиях по окрестным горам Митя Мамин не раз открывал красоту родного края с захватывающей дух высоты птичьего полета. С утесистого шихана «Кирюшкина пригорка» распахивалась широкая волнистая панорама с синеющими вдали горами, устланными зеленой тайгой, пересеченной быстрыми речками. Как громадные окна глядели издали десятки чистейших озер из зеленой рамы лесов. Кое-где девственный сей вид был отмечен малым человеческим жильем. И только вдали хорошо различался родной Висим с двумя его прудами, колокольней отцовской церкви и дымками фабрик. Каменная глыба Белой горы заслоняла соседний Черноисточенский пруд с заводом и поселком.
Удивительность уральской панорамы была и в том, что открывался один секрет: все заводы с поселками располагались, как правило, в глубоких лесах, отгораживаясь друг от друга высокими горами, — и будто другого мира вокруг не было. Но речки и тропы, особенно плотные зимние дороги среди лесов, часто пролегавшие по несокрушимому озерному льду, соединяли жилье друг с другом для дела, родства, досуга, хозяйских нужд и прочих всечеловеческих необходимостей. Это не могло не сказаться на уральском характере, в котором известная замкнутость и нелюдимость вдруг колыхнет таким размахом, словно разом горы раздвинутся, чтобы дать простор для русской удали и душевной широты.
2
Дмитрий всегда помнил вечера, когда в темном доме после дня взрослых забот и детской беготни приходил уютный покой и отдых, и отец брал его на руки — и так, неслышно расхаживая по толстым половикам, что-нибудь рассказывал. Отец был рослый, сильный и уравновешенный человек. Все в нем — крепкая фигура, бледноватое лицо, строгое и доброе, с густой русой бородой, внимательные серые глаза — выказывало надежность натуры.
Мать была такого же склада: сдержанная, работящая, но в будничных семейных заботах она казалась более строгой, чем отец.
Вообще чета Маминых была на удивление ладной. Еще смолоду близкие к ним с удовольствием отмечали это ровное горение любви между ними, заботу друг о друге, особенно когда разрослась семья и большие труды и беспокойства пришли в дом.
Отец Анны Семеновны, Семен Степанович («горнощитский дедушка», как звали его в семье Маминых), навестив дочь и зятя через год после рождения второго внука, Мити, писал им из-под Екатеринбурга, из сельца Горный Щит:
«Любезнейшие дети! Честнейший Наркис Матвеевич и Анна Семеновна!
Хотя и бегло, но с полным удовольствием и душевной радостью посмотрел я на ваше положение, притом довольно утешает меня неизменность вашей нравственности и мирное ваше соседство.
Диакон Симеон Стефанов».
После
