Михаил Ольминский - В тюрьме
Главным средством разложения, обезличения, доведения заключенного до сумасшествия является мертвое однообразие тюремного распорядка. И для того чтобы бороться с этим распорядком и противостоять ему, годятся даже ничтожные впечатления, которые на воле, конечно, не привлекли бы внимания такого деятельного человека, как М. С. Ольминский.
И сознание заключенного борется прежде всего за то, чтобы освоить ту страшную пропасть времени, которая его отделяет от свободы, – борьбу с громадой дней предстоящего заключения, все давящих и давящих на душу. Надо прежде всего и безбоязненно взглянуть в глаза правде: «Прошло уже шестьдесят семь дней… Когда представляешь себе только дни, то остающиеся тысяча двадцать девять дней не кажутся слишком большим сроком; но когда вспомнишь, что они составят три лета, три осени, три зимы и две весны, то продолжительность срока начинает давить». И заключенный резюмирует: «Изжить время – это главнейшая тюремная работа» (стр. 32).
Вот узник анализирует различные виды борьбы со временем, все способы изжития его. «Легкая беллетристика (речь идет о бульварном романе) – наркотический яд. После нее – опустошение сознания, и одиночество чувствуется еще сильнее» (стр. 102). А ведь сознание – единственное оружие пленного революционера, которое у него не отнимешь. И вот он ищет и находит могучее средство обезопасить себя от вредных мечтаний: он наизусть читает стихи, созвучные его взглядам, его настроениям. Особенно хороши стихи Лермонтова; «горечь и злость – эти чувства так хорошо знакомы арестанту, так близки его душе!» Он позторяет монолог Алеко из «Цыган» Пушкина:
…Нет, я не споряОт прав моих не откажусь!Или хоть мщеньем наслажусь!
Миновала зима, пришла весна, в камере открыли окно, в нее хлынул свежий воздух, доносятся звуки жизни, но вместе с ними в камеру хлынули фантазии вплоть до приобретения фантастической шапки-невидимки. А это уже опасно, надо опять брать себя в руки. Так идет борьба за остроту своего восприятия, за активность и реальность своего сознания. И мы видим, что тюрьма не в состоянии отнять у революционера его единственное, но острейшее оружие – его сознание, его волю!
Дым из фабричных труб, безостановочно льющийся к небу, дает возможность сделать множество наблюдений. «Черным дыханием» называет его заключенный и вспоминает о бесконечных рядах деревянных крестов столичной бедноты на Волковом кладбище. Но вдруг черное дыхание прекратилось, и заключенный понимает: это забастовка. Один из тюремщиков, преисполненный сочувствия к заключенному, подтверждает догадку. «Сквозь камни и железо проникали в тюрьму вести о великом. И дрожало сердце».
Черные трубы снова стали дымить, потом наступает зима, окна забили, но ведь черное дыхание «вещало мне близость революции!» – восклицает рыцарь революции, непобедимый солдат ее.
И снова борьба. Она дается нелегко. Вот мы видим, как узник занялся умственной работой, – впоследствии эта работа выльется в оригинальное литературное исследование, так называемый «Щедринский словарь». Михаил Степанович поглощен работой, она соответствует его взглядам,его вкусам, она является подготовкой к будущей борьбе; но тут вдруг начинает раздражать скрип пера. «Чернильница была широкая, низкая; перо обязательно скользнет по стеклу и резнет по сердцу». Это проявление тюремной неврастении. Ну что ж, нужно заменить Пузырьком, чаще менять перо, забивать уши ватой. Неврастения все увеличивается. Начинает раздражать шарканье ног при гулянии. Михаил Степанович отказывается от совместной проулки, переходит на положение «слабого здоровьем». Враг страшен: «ведь помешательство в здешней тюрьме – самое обычное дело». Враг страшен, но складывать оружие нельзя. С помощью сложнейших ухищрений удается наладить в тюрьме нечто вроде цветоводства и огородничества. Тюремщики отнимают у заключенного цветы. Тогда на помощь себе он призывает голубей и воробьев. Страницу за страницей читаем мы микроскопически детальные и забавные подробности поведения и характера двух этих птичьих пород. В голубе революционер разглядывает буржуа и консерватора, – это, конечно, шутка, но ведь и этим оттачивается, оружие классового подхода к явлениям, которое еще должно пригодиться на свободе. От этого подхода ни на минуту не отказывается завтрашний Галерка. Казалось бы, что может быть невиннее огонька, засветившегося где-то за рекой? Но у узника он возбуждает вражду: «Бросаю свое презрение вам, вольные кровопийцы и вольные бессознательные предатели!»
Порою вдруг сквозь броню привычной суровости прорывается глубокое поэтическое чувство, неожиданная метафора свидетельствует о ярком литературном даровании. «В марте зима только при появлении небесного начальства начинала плакать и прикидывалась умирающей. А чуть солнце за угол, – зима тотчас вновь спешила гвоздить, точно хотела навеки заковать в кандалы несчастную землю». Такой образ мог родиться только у плененного революционера, это образ борьбы, образ сопротивления.
Это неустанное и постоянное сопротивление сохранило личность революционера. Торжествующими строками провозглашает он свою победу:
«Тюрьма хочет задушить меня, – так нет же! Назло тюремщикам, сегодня мой вечер… Моей насмешкой будет мир души моей, взятый с бою. Я уйду только к окну, но буду далеко от вас. Смотрите: даже тюремный двор шепчет сегодня о жизни, любви и молодости!» (стр. 57). «Придет и наше время» (стр. 59).
К стойкости, к воспитанию воли призывает замечательная книга старого большевика Михаила Степановича Ольминского. И хочется, чтобы молодежь нашего времени испытывала не только благоговение и преклонение перед образами старых революционеров, но чтобы она сумела усвоить у них несгибаемую стойкость, их преданность идеям коммунизма, их настойчивость в борьбе за осуществление этих идеалов. В работе у станка, в учебе, в осуществлении великих задач подъема сельского хозяйства нашей молодежи приходится попадать в условия достаточно трудные. Но в их борьбе каждому бойцу помогает та сила, которая не могла прийти на помощь поколению М. С. Ольминского, – великая мощь Советского государства.
Юрий Лебединский
I . ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
– Административная высылка – это не наказание, а только мера предупреждения и пресечения преступлений, – любезно объяснял мне товарищ прокурора. – Поэтому вы и не подвергаетесь никаким ограничениям прав и преимуществ.
Утешенный мыслью, что многолетняя ссылка в тундры Восточной Сибири не наказание, я стал ожидать с нетерпением, когда окончится период… опять-таки «не наказания» и не политического преследования, а только меры предупреждения на тот случай, чтобы не подлежащий наказанию человек не уклонился от «следствия и суда», которым он не подлежит. Эта предварительная «мера предупреждения» выразилась по отношению ко мне только в девяти месяцах жизни в Петропавловской крепости и двенадцати месяцах пребывания в доме предварительного заключения, – все время в строжайшем одиночном заключении.
Понятно, с каким нетерпением я и мои товарищи ждали объявления «предупредительного повеления»: путешествия по этапам, жизнь в Сибири – все это рисовалось воображению как освобождение. Относительно себя лично я упустил из виду только эластичность и легкую изменяемость российских законов во всех тех случаях, когда дело коснется… не наказания, нет… а мер предупреждения и пресечения. Закон определяет срок административной высылки в пять лет. Я упустил из виду, что «предупредительная практика» удлинила этот срок до десяти лет плюс еще пять лет одиночного заключения. В экстренных случаях эта же практика поднималась до заключения в Шлиссельбургской крепости на пять лет, с тем что в самый день окончания срока человеку, уже мысленно считавшему себя на воле, объявляют опять-таки только как о предупредительной мере о продлении срока еще на пять лет, как это было с Лаговским.
Да, я упустил из виду все эти мелочи. Мне о них напомнили. После почти двухлетней одиночки, когда я с минуты на минуту ждал если не освобождения, то все-таки возвращения в среду товарищей и близких, мне объявили «меру предупреждения»: три года одиночного заключения и пять лет ссылки в Восточную Сибирь, – конечно, без ограничения прав свободного человека!
Хотелось бы без ложного стыда, без боязни упреков в малодушии, но и без преувеличенных жалоб на тягость заключения воспроизвести душевные переживания этих трех лет существования без жизни.
В последние дни января, в те дни, когда солнце особенно радостно играет снежным покровом Невы после декабрьской туманной полутьмы, мгновением по дороге от дома предварительного заключения мелькнула передо мною уличная суета, и карета остановилась у ворот одиночной тюрьмы. Между двумя конвойными я вышел на улицу.
