Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Сегодня шлю телеграммы тебе, Архан[гельско]му и благодарственную в 64-ю дивизию. Куда делся Люткевич и кто такой этот полковник Попов, сказать тебе не могу… чтобы быть произведенным в генералы, он слишком молод. Может быть, его тянет Гутор, всегда к нему раньше благоволивший. Думаю, что на твое письмо ты получишь полные ответы.

Сейчас после дождя заиграло солнышко, и я из своей землянки выполз наверх к столику, за которым обыкновенно я и работаю. Кругом меня обыкновенно гудят православные, из тех, что нужны штабу: телефонисты, телеграфисты, рассыльные, полицейские и т. п. Хотя это народ и более культурный, но «мать» ими нет-нет да и культивируется, и тогда раздается голос твоего супруга, возвращающий горячих людей к норме. И как я не люблю эту «мать», хотя боготворю идею и благоговейно чту память меня родившей: шум может стоять адский – я пишу и занимаюсь, как ни в чем не бывало, но вот прозвучало слово «мать», и я весь встрепенулся, вскочил, нашел виновного и подвергаю его ругани и насмешке. Твоя жанровая картина об Ольховатке удивительна, я хохотал, хохотал и Ник[олай] Фед[орович], которому я читал относящиеся строки. Бабы народ прочный и довольно консервативный, их появления на сцену «товарищи», очевидно, не рассчитали, и оказалось, что против бабьего митинга или сборища они совершенно бессильны. Разогнать их пожарной кишкой, а тем более пулей (да баба наша посмелее нынешнего воина: ее не запугаешь) не позволяет статья (такой-то номер) их партийного трафарета – надо людей убеждать разумным словом, а повести бабу на классовых интересах, на ненависти к буржуям или вообще на социалистических помочах – так ведь баба слишком разумна и практична, как мать, домоседка и собственница (все таки печка да горшка два есть), чтобы попасть в товарищеские шоры, да сверх того ее к этому и не готовили. Вот она теперь и разошлась: в деревне вышибает мужика, в Киеве осматривает дома и проверяет запасы.

Поворот в мыслях замечен, и крупный; пока отмежевались от анархизма и большевиков – поняли, что это что-то недостаточно разумное и чистоплотное, а затем сдвинутся еще правее, т. е. к той середине, которая и будет мудрой и которая выведет страну из переживаемых кризисов и анархии. В это надо веровать, иначе нельзя жить. Сейчас солнце стоит над самым горизонтом (19 ч 15 м.), и кругом страшно хорошо: пыли нет, зелень омыта, воздух прозрачен. Я думаю о своей женке, которая упорно думает о лучших днях, в них верует и не сдает ни на йоту в глубине своих крепких надежд. Если бы знала, моя единственная радость, как часто мыслью я лечу к этому прочному миросозерцанию моей женки, цепляюсь за него и в нем вижу крепкий фонарь для моих взбудораженных дум и предположений. С политикой я справляюсь – это все глупость, но с экономикой, с ее ходом и ее железными законами мне порою очень трудно бороться – тут ни фантазия, ни мои надежды не помогают… тут я просто боюсь, хотя я и тройной георг[иевский] кавалер. Чтобы мне Ейке не писать лишнее письмо, черкни ей на листочке бумаги две-три фразы и представь все это за письмо от отца… соберусь – и напишу. А мальчикам скажи, чтобы они меня не забывали и писали бы. Сейчас получены сведения, что около Станиславова у нас хороший успех: взяты Галич и несколько деревень… слава Богу. Может быть, это приподнимет и оживит нашего православного! Как он полюбил жизнь!

Давай, моя радость, твои губки, глазки, всю (осторожненько), а также наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Целуй Алешу, Нюню, деток. А.

Начинают от полков поступать поздравления. А.

Дорогая женушка!

Вчера я написал тебе большое закрытое письмо (вместо такового от 26.VI), а сегодня пишу открытку, чтобы войти снова в четные дни. Сегодня с утра в течение 6 часов обходил окопы некоторых из своих полков и часам к двум возвратился домой. Чувствую себя физически хорошо. Только офицеры подаются, как свечи, запаленные с двух концов. Как раньше я любил с ними побеседовать в окопах или выпить чайку мимоходом в его землянке (помнишь мои описания), теперь я это стараюсь делать, но наши беседы отзываются грустью и вся обстановка – траурна. Собираю все свои духовные силы, чтобы внести бодрость и успокоение. В районе Станиславова – крупный успех, и это нас веселит несказанно. Твое последнее письмо говорит о твоем возвращении в комнату вместе с Ейкой… Это лучше, хотя я уже привык и к вашим сожителям. Сегодня еще почти нет, но на твое письмо надежду еще не потерял. Давай, золотая, твои губки и глазки, и наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю. Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Ал[ешу], Ню[ню] и дет[ок]. А.

Дорогая женка!

Сегодня целую [ночь] и сейчас целый день идет у нас дождь. Чтобы не сидеть в своей мрачной землянке, я набрасываю свой капюшон и шагаю взад-вперед на поляне. Люди все попрятались по норам, под телеги или деревья; некоторые запоздало строят себе шалаши. Дождь идет непрерывно, то прорываясь силою с большими каплями, то морося по-осеннему. Сыро, грязно и холодно, но это хорошо: это гонит прочь дурные мысли, заставляя обращать почтительнейшее внимание на погоду.

У Лавра Георгиев[ича] все началось очень хорошо, а сегодня я имею сведения, что и у него повторилось то же, что и всюду: удачный бросок, использование привычного замешательства друзей, а затем, при первом их отпоре, нервный отвал, реакция и общее раскисание… и сотни мнений, миллионы критик и биллионы сомнений. По-видимому, мы дошли до какого-то поворотного пункта, за которым последует какое-либо властное решение. О таком мы и слышим сейчас, но что оно даст и не поздно ли оно приходит?

Теневая сторона от вас вся скрыта почти полностью, что у нас совершается, вы можете прозревать разве только по инциденту с Соколовым (сенатор-адвокат) или по одиноким указаниям на какой-то взбунтовавшийся полк, но и об этом вам поторопятся сказать, что он пошел на позицию или по крылатому слову А. Ф. Керенского, или после того как на него навели пушки, но не сделали ни одного выстрела. Я и сам за замалчивание – нельзя всего открывать массе, гася ее надежды и веру в светлое, – но не нужно и грешно места замалчивания заполнять розовым враньем. Это мы делали и раньше, и это было всегда худо.

У нас на фронте пользуется большой популярностью «молитва офицера из действующей армии», она написана в начале марта, т. е. в первые дни революции, и навеяна, очевидно, мыслью о массе офицеров, павших жертвою революции, особенно, напр[имер], в Кронштадте или Гельсингфорсе. Я тебе выпишу начало, два места в середине и конец – они наиболее удачны, типичны и выражают основную идею, вообще же стихотворение растянуто и недостаточно стильно и красиво…