Долгая дорога к свободе. Автобиография узника, ставшего президентом - Нельсон Мандела
Я очень дорожу своей собственной свободой, но меня гораздо больше волнует ваша свобода. Слишком многие умерли с тех пор, как я оказался в тюрьме. Слишком многие пострадали за любовь к свободе. Я чувствую себя в долгу перед их вдовами, сиротами, матерями и отцами, которые оплакивали их. Не только я один страдал в течение этих долгих, одиноких, потерянных лет. Я не менее вас люблю жизнь. Но я не могу продать свое право на рождение, и я не готов продать право на рождение остальных, чтобы за счет этого стать свободным…
Какую свободу мне предлагают, пока народная организация остается под запретом? Какую свободу мне предлагают, когда я могу быть арестован по обвинению в отсутствии пропуска? Какую свободу мне предлагают, если я буду вынужден жить со своей семьей, с моей дорогой женой, которая остается в изгнании в Брандфорте? Какую свободу мне предлагают, когда я должен получить специальное разрешение для проживания в городе?.. Какую свободу мне предлагают, когда за мной не признается южноафриканское гражданство?
Только свободные люди могут вступать в переговоры. Узник не может заключать никаких договоров… Я не могу и не буду давать никаких обязательств в то время, когда я и вы не свободны, когда весь народ еще не свободен. Ваша свобода неотделима от моей. Я обязательно вернусь».
89
В 1985 году после обычного медицинского осмотра общим тюремным врачом меня направили к урологу, который диагностировал увеличение предстательной железы и рекомендовал мне операцию. Он сказал, что это вполне обычная процедура. Я посоветовался со своей семьей и решил согласиться с операцией.
Меня под строгой охраной отвезли в больницу «Фолькс» в Кейптауне. Прилетела Винни и смогла увидеть меня еще до операции. Однако у меня был еще один посетитель, достаточно неожиданный: это был министр юстиции Коби Коэтси. Незадолго до этого я написал ему, настаивая на встрече с ним для обсуждения организации переговоров между Африканским национальным конгрессом и правительством. Он не ответил мне. Однако в то утро министр заехал в больницу без какого-либо предупреждения, словно он навещал своего старого друга, который слег на несколько дней. Он был вполне любезен, проявлял требуемую для данных обстоятельств сердечность. По большей части мы просто обменивались любезностями. Хотя я вел себя так, как будто все было в порядке вещей, на самом деле меня поразило то, что правительство в свойственной для себя осторожной манере продемонстрировало готовность прийти к определенному соглашению с АНК. Визит Коби Коэтси можно было расценить как оливковую ветвь со стороны властей.
Хотя мы не обсуждали политику, я поднял один щекотливый вопрос, касавшийся статуса моей жены. В августе, незадолго до того, как я оказался в больнице, Винни отправилась в Йоханнесбург, чтобы пройти там курс лечения. Из Брандфорта ей было разрешено выезжать, чтобы навестить либо меня, либо своего врача. В то время как она находилась в Йоханнесбурге, ее дом в Брандфорте, а также больница, расположенная за ним, были разрушены в результате применения взрывных устройств. Винни оказалось негде жить, и она решила остаться в Йоханнесбурге, несмотря на то, что она не могла в нем находиться в рамках правительственного запрета. В течение нескольких недель ничего не происходило, а затем полиция безопасности уведомила ее, что дом в Брандфорте отремонтировали и что ей следует вернуться туда, но она отказалась это сделать. Я обратился к Коби Коэтси с просьбой позволить Винни остаться в Йоханнесбурге и не вынуждать ее возвращаться в Брандфорт. Он ответил, что ничего не может обещать, однако займется этим вопросом. Я поблагодарил его.
Я провел в больнице несколько дней, восстанавливаясь после операции. Когда меня выписали, представитель тюремной администрации бригадный генерал Манро лично заехал забрать меня из больницы. Обычно так не поступают, поэтому у меня сразу же возникли подозрения.
На обратном пути бригадный генерал Манро сказал мне небрежно, словно он просто поддерживал ранее начатый разговор: «Мандела, мы сейчас отвезем тебя не в прежнюю камеру к твоим друзьям». Я спросил его, что он имел в виду. Он ответил: «С этого дня ты будешь один». Я поинтересовался, по какой причине, однако Манро лишь покачал головой: «Я не знаю. Я только что получил эти инструкции от своего начальства». И вновь меня ни о чем не предупредили заранее и не дали мне никаких объяснений.
После возвращения в тюрьму «Полсмур» меня перевели в новую камеру на первом этаже, тремя этажами ниже, в совершенно другом крыле тюремного комплекса. Мне выделили три комнаты и отдельный туалет, причем одну комнату можно было использовать как спальню, другую, напротив, – для учебы, а третью – для физических занятий. По тюремным меркам это было совершенно роскошное помещение, однако комнаты были сырыми и затхлыми, в них было очень мало естественного свет. Тем не менее я не стал ничего говорить бригадному генералу Манро, так как понимал, что это не он принимал такое решение. Мне нужно было время, чтобы обдумать все последствия этого переезда. Почему власти пошли на этот шаг?
Вряд ли это можно назвать откровением, однако в течение следующих нескольких дней и недель я пришел к осознанию всех сложившихся обстоятельств. Я решил, что это открывает для меня новые возможности. Я, конечно же, был огорчен разлукой со своими коллегами и скучал по своему саду и солнечной террасе на третьем этаже. Наряду с этим мое одиночество давало мне определенную свободу, и я решил использовать ее в интересах нашего общего дела. Я долго размышлял, следует ли начинать переговоры с правительством. В конце концов я пришел к выводу, что пришло то время, когда борьбу эффективнее всего продолжать путем переговоров. Если мы в ближайшее время не начнем диалог, то обе стороны рискуют погрузиться в бездну насилия и вооруженного противостояния. И как раз мое одиночество предоставляло мне возможность сделать первые шаги в этом направлении без скрупулезного изучения допустимости такого шага, который мог бы с самого начала разрушить эти усилия.
Мы боролись против правления белого меньшинства в течение трех четвертей века. Мы вели вооруженную борьбу более двух десятилетий. Обе стороны уже понесли потери. Наш враг был силен и решителен. Но даже со всеми своими бомбардировщиками и танками он, должно быть, понимал, что правда не на его стороне. Она находилась на нашей стороне, но у нас пока еще
