Василий Бетаки - Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)

Каждый приезд в Москву был мой праздник, а уж тот год, что я провел в Москве, перейдя на втором курсе Литинститута на один учебный год с заочного на дневное, – был праздник праздников! Весь этот год я прожил у Лиды в квартире. Даже девочек в институте, с которыми у меня что-то было, можно за целый этот год пересчитать по пальцам одной руки: не гонялся я за новинками. Ну, кто из них мог бы сравниться с Лидой?

Никто ни о чем не догадывался. Мы часто уходили гулять вдвоём, мы уезжали вдвоем на дачу… Да и днем она, как правило, была дома одна.

Бывшая актриса немого кино, совсем молодой сошедшая с экрана, когда изобрели звук, она была серьёзно образованной женщиной, и хотя снобизма в ней было немало, этот снобизм никогда не принимал неприятной резкой формы. Она ни о чем не говорила жестко «нет» или «да» – всё было зыбко, но достоверно…

Лида никогда не расспрашивала меня ни о каких моих связях, и я никогда не ревновал свою прекрасную тётку, хотя знал, что трое или четверо любовников у нее сменили друг друга за пятнадцать лет нашего романа. Мне казалось, что всё, что было у нее, или у меня – это вскользь, мимо: друг для друга мы всегда оставались первыми, и это наполняло радостью…

Пятнадцать лет длился этот фантастический роман, светился этот тайный праздник. И кончился. Всё на свете кончается…

И она говорила – не врала, никогда ни в чем не врала, только, бывало, умалчивала о многом – говорила мне, что я для неё «самый любимый любовник, хотя и не самый любимый племянник». Из племянников и племянниц на первом месте была для нее Ира – младшая дочь тетки Муры, та самая Ира, которая когда-то жила у нас в Питере года три и была моей второй нянькой. Первой нянькой была Динка, большая пушистая колли, которая лет до трёх заталкивала меня своим длинным носом обратно в кроватку, если я пытался выбраться оттуда через борт.

Волошины и Маршак

О Максе Волошине – которому случилось быть моим крёстным – я знаю практически только по рассказам: он умер, когда мне было чуть больше, чем два года. Детская память – светлые пятна в полной тьме. Самое яркое пятно – море! Собака суёт нос в пену. Кто-то широкоплечий и бородатый, одетый во что-то белое, стоит рядом с отцом у меня за спиной. Меня уговаривают войти в воду. Я боюсь. Собака подталкивает меня носом, а бородатый говорит: «Иди, иди, не утонешь». И я вошел в слабый прибой.

Сонет о детстве

Памяти М. А. Волошина

Нет, всё при мне, ничто не распылилось:Они вдвоём стояли надо мной:Отец и тот – с огромной бородой,А псина у прибоя суетилась.И море шелестящее раскрылось,Но, ничего не видя впереди,Я голос услыхал: «Иди, иди»…Как должное я принял эту милость,И кривоного топая в волну,Почувствовал: теперь – не утону!

Вот – первое, что помню я из детства.

Но все-таки за что мне, отчегоДосталась неприкаянность его,И тайны бесполезное наследство?

Вот и всё, что я сам помню о Волошине. Потом, когда я стал постарше, родители и «тетя Маша» [19] мне, конечно, много рассказывали. Но это всё уже с чужих слов. У Марьи Степановны – тети Маши – я бывал изредка с родителями, а после войны и один приезжал ненадолго в Коктебель раза три.

Как-то раз уже в студенческие годы я у неё, да ещё при нескольких гостях, позволил себе поиздеваться над стихами Андрея Белого, над символизмом, и заодно над антропософией. Она смертельно обиделась: «.ведь Макс был антропософ, посерьёзнее даже Белого, и память Штайнера обязывает. и она не позволит. и вообще – щенок.»

Короче говоря, уехал я в тот же вечер.

На следующий год мы по причуде судьбы столкнулись в Москве в метро. Она глянула пристально и прошла мимо.

Через несколько лет я приехал в Коктебель в Дом творчества Писателей и встретил там своего приятеля, питерского поэта Леву Друскина. Лева уговорил меня помириться с Марьей Степановной и повёл меня к ней. Я вкатил в волошинский дом Левино кресло на колёсах и услышал сверху тётимашин голос, совсем старушечий: «Левушка? Кто тебя приволок?». Спустилась, и Лева тут же сказал, еще до того, как она меня увидела: «Не сердитесь на него, он сам всё понимает».

Она позвала в гостиную. Усадила. Даже угощать чем-то стала. Только я видел, что всё это делается ради Лёвы. Формально мы помирились, но взаимный интерес, который был у нас, когда я был ребенком, угас, ведь с тех пор я видел М. С. только мельком, заходил, бывая в Коктебеле, с визитом вежливости. Один раз она даже пошла со мной вместе на могилу Волошина.

Со стихами Волошина я познакомился лет в шестнадцать, и тоже там, у неё в Коктебеле. Самым главным для меня сразу стал венок сонетов «Корона астралис»:

В нас тлеет боль внежизненных обид,Изгнанники, скитальцы и поэты

И, конечно, историософские вещи, вроде «Дмитрия Самозванца».

А еще пророческие строки:

Не в первый раз мечтая о свободе,Мы строим новую тюрьму.

Был какой-то период, когда Волошин для меня стоял вровень с Блоком. А выше Блока я в те годы и не представлял себе поэтов.

У моей мамы было четыре двоюродных брата и три двоюродных сестры. У одной из них – в Ростове на Садовой точно напротив городского сада – я смутно запомнил огромного белого шпица-самоеда, которого строго дрессировал Алик, длинный парень лет на 10 старше меня. Мой троюродный братец. Впоследствии он стал известным поэтом и переводчиком поэзии Александром Ревичем, но с тех детских лет мы с ним больше не виделись и впервые поговорили по телефону в 2008 году, когда я позвонил ему из Парижа.

Два же из маминых кузенов, да и две кузины, были Гительсоны (один из этих братьев, став актером, взял себе псевдоним Тельсен) остальные кузены все были Маршаки.

Илью Яковлевича Маршака (писавшего под псевдонимом М. Ильин) я видел как-то раз мельком, но страшно любил его книжку «Сто тысяч почему или рассказы о вещах». Эту книжку я даже в блокаду не смог сжечь в буржуйке, где полыхало тогда полное собрание сочинений Гёте.

А вот Самуила Яковлевича помню с раннего детства. До переезда в Москву он работал в ленинградском Детиздате и иногда у нас бывал. Приходя, приносил мне каждый раз в подарок книжку с яркими картинками – иногда свою, а иногда и не свою. Я всегда очень радовался. Когда же мои родители ходили к нему в гости, меня с собой они почему-то никогда не брали.