Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

Сейчас только закончили концерт, и я, как всегда, должен был удрать от публики, потому что она слишком бурно выражает свой восторг, и ты знаешь, мне не очень нравится, когда меня несут на руках. Этот концерт я спел блестяще. Завтра уезжаем в Новочеркасск, где выступлю в концерте, и 13-го в Ростове-на-Дону.

Радость моя! Я получил все твои письма. Я очень благодарен тебе. Потом я написал и передал Гавриле письмо, и он только спустя несколько дней сказал мне, что он потерял пакет, в котором было это письмо. Но последние дни он как бы немного помешался, потому что умер его маленький ребенок, и я не очень его упрекал.

Иолинка моя! Я с большим удовольствием поехал бы в Италию, но ехать так далеко и быть четыре дня в вагоне несколько трудно, затем я нашел художника в Киеве, который напишет для меня эскизы (картинки) для оформления «Фауста», и таким образом я буду ждать тебя здесь, чтобы просить написать письмо Казацца, которому объясним, что я хочу. Я послал ему сообщение, что, безусловно, принимаю его контракт и что пошлю объяснения мизансцен. И он ответил мне, что согласен и ждет моих инструкций по поводу мизансцен; поэтому, когда будешь в Милане, скажи Казацца, что я пошлю ему эскизы и полное объяснение и чтобы они дожидались до половины июня, так как художник не может выполнить раньше, скажи, что это будет очень интересно!

Будь покойна, дорогая моя женушка, потому что, если я возьмусь за это дело, я сделаю его со всей серьезностью. Так, как нужно. Только боюсь, что артисты не поймут меня и не захотят сделать все так, как желаю я, но будем надеяться, что я сумею их убедить…

Дорогая моя Иолинушка, если бы ты могла знать, как я страдаю без моей дорогой семьи, как я скучаю, абсолютно не знаю, что делать, и думаю только о том, чтобы возможно скорее прошло это нудное время, считаю дни… Довольно! Еще пятнадцать дней, и я обниму мою дорогую Иолинку и моих маленьких пузранчиков.

О, как я хочу прижать тебя к моему сердцу, обнять тебя, целовать тебя без конца, моя обожаемая женушка. О, как я люблю тебя, моя Иоле, как обожаю, я бы хотел, чтобы ты вот так любила бы и меня, и я был бы счастливейшим человеком. Много поцелуев тебе, моя милая, и моим крошкам, также твоей маме. Целую тебя крепко, крепко… Федя».

Предстояли зимой будущего года гастроли в Милане, и Шаляпин задумал сыграть Мефистофеля в «Фаусте» совсем по-новому. А то, что он видел в Европе, раздражало его своей шаблонностью и трафаретом во всем – в костюмах, мизансценах, уж не говоря о трактовке главных образов оперы…

Гаврила – это костюмер Большого театра, с которым Федор Иванович гастролировал по югу России. С сочувствием отнесся Шаляпин к горю отца, потерявшего маленького сына…

Мог ли Федор Иванович предполагать, что через месяц, 15 июня, в том самом селе Васищево, куда он так стремился на отдых вместе с семьей, скончается его единственный сын Игорь…

Глава четвертая

Нежданные гости в Абастумане

Есть места, пребывание в которых вызывает противоречивые чувства… Что может быть прекраснее Абастумана? Небольшое грузинское поселение на южном склоне Месхетского хребта, в ущелье реки Оцхе, в двадцати восьми верстах от железнодорожной станции Ахалцихе и в семидесяти от Боржоми, в конце XIX века превратилось в модный курорт, как только здесь поселился больной туберкулезом великий князь Георгий Александрович, брат Николая Второго и наследник престола.

Благоприятный климат, горный, чистый до прозрачности воздух, целительные воды, тишина, покой – уже ничто не могло спасти великого князя: в августе 1899 года наследник-цесаревич скончался. В предчувствии неотвратимого Георгий Александрович на свои средства построил в Абастумане храм в честь великого русского ратоборца Александра Невского и попросил великого князя Георгия Михайловича порекомендовать художника для росписи его. Георгий Михайлович, естественно, обратился к вице-президенту Академии художеств графу Толстому, который тут же дал телеграмму художнику Нестерову: «Можно ли обратиться к Вам с просьбой расписать церковь на Кавказе. Подробно почтой. Граф Толстой».

И вот уже больше четырех лет Михаил Васильевич словно прикован к этому месту. Конечно, зимой он жил в Киеве, где училась его дочь Ольга, за эти годы он побывал в Москве и Петербурге, в Нижнем Новгороде и Уфе, на Соловках и в Ялте, но, где бы он ни был, какие бы этюды ни рисовал, какие бы новые замыслы ни одолевали его, он все время мысленно возвращался к Абастуману – к храму, в который уже вложено столько сил и столько сделано, но дел было еще невпроворот. И Абастуман опостылел ему: его тянуло к северным пейзажам, к родной русской природе, а тут все – чужое…

Михаил Васильевич вновь и вновь придирчиво вглядывается в новый этюд картины. Неподвижно устремлен его взгляд. Кончик кисти оказался во рту, краска еще не высохла от только что нанесенного мазка… Не удавался на картине юноша, с которым он недавно познакомился в Соловках, особенно глаза, полные изумления от непереносимого страдания. Бледный, болезненный, с белыми губами, похожий на хищную птицу, этот мальчик поразил Нестерова своим страдальческим выражением лица. Потом только художник узнал, что мальчика съедает беспощадный недуг… Мальчик оказался в толпе стариков, старух, молодых женщин, идущих в поисках правды на земле…

«Да, люди, измученные печалью, страстями и грехом, с наивным упованием ищут забвения в божественной «поэзии христианства», – задумался Нестеров. – Сколько уж людей побывало на моей картине, приходят один за другим, наполняя собой живой уголок родной природы, все они ждут, как и многие люди, своего счастья, своего утешения и покоя, а потом начинаешь понимать, что для такой картины, для такого замысла нужны совсем иные люди, с иными лицами и характерами, и эти люди исчезают с полотна. Появляются другие… В картине «Святая Русь» хорошо было б показать Шаляпиных, Горьких, Малявиных, их гениальность и широту натуры, но, слава Богу, вовремя почувствовал, что для такой картины они не годятся. На пространстве пяти аршин изображено двадцать фигур, четыре святых и шестнадцать мужчин и женщин, грешных и праведных, Шаляпиных и не Шаляпиных, пусть зритель сам разбирается, кто из них гений, а кто обычный грешный человек, которому тоже нужна в жизни какая-то утеха. Ведь хотел даже Достоевского втиснуть в эту картину. Хорошо, что одумался. А портрет Горького уже написал, но и от этого пришлось отказаться… Стоит кого-нибудь из них поставить в эту толпу бредущих к монастырю, где стар и млад со всей земли, тут и всяческие калеки, и могучие духовным здоровьем старцы, – эти люди ищут своего Бога, ищут веры, идеала, а навстречу толпе, стоящей у врат монастыря, выходит светлый, благой и добрый Христос с предстоящими ему святителями: Николаем, Сергием и Георгием… Ну можно ли себе представить Шаляпина, Горького, Достоевского в этой толпе молящихся и скорбящих? Нет, конечно! Получилась бы явная нелепица…»