Виталий Сирота - Живое прошедшее

Особенно меня удивляет гипотеза о некоем еврейском заговоре, некой мировой еврейской структуре, о том, что взаимопомощь евреев направлена против неевреев. Я подолгу беседовал с носителями этой идеи, удивлялся их неколебимой убежденности в своей правоте. Один из таких носителей – мой дальний родственник, человек с отличным образованием и ясным профессиональным умом. Для него существование подобной «еврейской сети» абсолютно очевидно, и он даже использует свое «знание» при решении разного рода спорных вопросов с евреями. В разговоре с ними он намекает на осведомленность об этой сети и делает то или иное деловое предложение с учетом этого обстоятельства! Оппонент-еврей, по мнению этого родственника, поняв намек о его осведомленности о тайной сети, идет на требуемые уступки. Мистика!

Я, выросший в наполовину еврейской семье, никогда не видел даже следов такого «недоброго братства». Похоже, что сегодня еврейская тема влилась в общую сильную (и крепнущую) ксенофобскую волну, когда евреи просто одни из чужаков.

Но вернемся к Университету. Первые учебные дни – погожее начало сентября. Университетская набережная, вид на Исаакиевский собор, новые знакомые, непривычная обстановка. Пожалуй, впервые, если вспомнить детский сад, школу, пионерские лагеря, я окунулся в новую атмосферу с такой радостью.

Но на занятиях пришлось мне туго. На семинарах по математике Борис Петрович Павлов, двигаясь вдоль доски спиной к аудитории, правой рукой писал на доске формулы, а тряпкой в левой руке сразу их стирал, оборачивался к аудитории и спрашивал: «Понятно?». Один студент в группе, Коля Коренев, кивал утвердительно головой, и Павлов продолжал «объяснять» дальше. Вообще преподаватели не стремились объяснить и научить. Скорее, они давали возможность учиться. А возможности были: яркие лекторы, хорошая библиотека, неплохо оснащенные учебные и научные лаборатории и, наверное, главное – общая приподнятая атмосфера.

На одной из первых лекций по общей физике профессор Григорий Соломонович Кватер объяснял начала механики. Как я сейчас думаю, объяснял неважно. Я, во всяком случае, понимал с трудом. Студенты на первых рядах вели себя свободно и раскованно. Профессор часто справлялся у них, все ли им понятно. Они утвердительно кивали головами. Я совсем пал духом. Потом выяснилось, что профессор в начале лекции сделал ошибку и давно «идет не в ту сторону». Когда ошибка проявилась, Григорий Соломонович разгневался на поддакивавших студентов, а у меня отлегло от сердца. Если всерьез, то учеба мне давалась нелегко. На экзаменах считалось нормой, что основной материал ты знаешь. Чтобы получить высокую отметку, надо было ответить на пару заковыристых вопросов. Приходилось много, а порой очень много, заниматься. Но я рад, что учился именно на физическом факультете, потому что это была отличная школа интеллекта и характера; меня окружали яркие люди – как студенты, так и преподаватели.

В целом же, оглядываясь на свое школьное и университетское обучение, я вижу, что хорошо, или даже очень хорошо, было поставлено обучение наукам, гораздо хуже обстояло с образованием. Например, мне мало известны даже основные факты мировой истории, а ведь я был совсем не худшим учеником. Что касается нравственного воспитания, то мне вспоминается пример с сыном Егором. Как-то в старших классах ему понадобилось написать дома сочинение. Можно было взять свободную тему. Егор посоветовался со мной. Я предложил что-то, связанное с милосердием и совестью. Егор отверг это предложение, пояснив, что таких или похожих слов он не слышал в школе за все годы обучения. О том же писала в «Воспоминаниях» Надежда Мандельштам: «Из обихода исчезло [в двадцатые годы] множество слов – честь, совесть и тому подобное».

Возможно, приоритет науки и слабость общего образования были осознанной политикой. Верховенский, персонаж «Бесов» Достоевского, теоретизируя по поводу социалистического будущего, писал: «Не надо образования, довольно науки», и далее: «жажда образования есть уже жажда аристократическая», то есть преступная. Но, как бы то ни было, на физическом факультете я был окружен яркими, любознательными людьми.

Позже, когда я преподавал в других институтах, я ощутил совсем иную атмосферу и понял, что никакими словами не объяснить эту разницу тем, кто не видел ее собственными глазами.

На моем курсе оказалось процентов пятнадцать иностранных студентов. В нашей группе было несколько болгар. Восьмого сентября утром в аудитории на доске кто-то из наших студентов написал по-болгарски поздравление с болгарским государственным праздником. Иностранные студенты были постарше нас, как правило уже отслужившие у себя на родине в армии. Сначала всякие мелкие бытовые различия между нами бросались в глаза, но потом установились просто добрые отношения. На старших курсах в группе биофизиков я учился с немцами. С двумя из них, Клаусом Шмутцлером и Дитмаром Рихтером, я долгое время работал в лаборатории, делая курсовые и дипломную работы. К России они относились хорошо, к тому же жена Клауса была русской. Но, конечно, замечали наши специфические недостатки. Например, Клаус плохо мирился с туалетами в общежитии. Даже не их состояние убивало его, а конструкция – не рискну описывать ее особенности, так ранившие Клауса. Но, видимо, студенты-иностранцы видели и хорошие стороны жизни в России, поэтому баланс был явно в нашу пользу: жили они полной жизнью, получали неплохую стипендию и казались довольными. Дитмар был видный, артистичный, обаятельный парень со множеством друзей. Один из них – мальчик лет пяти, сосед по общежитию. Как-то малыш, узнав, что его друг – немец, сильно заплакал и убежал. Он был уверен, что все немцы – страшные люди.

В годы учебы Дитмар, как и многие другие немецкие студенты, подрабатывал на «Ленфильме», изображая немецких солдат и офицеров в фильмах о войне. Он занимался этим почти профессионально. Среди фильмов, в которых играли «наши немцы», были очень известные – например, «Женя, Женечка и Катюша». Работа в кино и «погубила» Дитмара. Как-то на съемках в Псковской области съемочная группа побежала в сельскую столовую перекусить. Дитмар был в форме немецкого офицера. Возникла драка с местными парнями. Дело дошло до консульства ГДР, которое «приняло меры», и в результате студенту пришлось уехать из страны.

По тогдашней традиции вскоре после начала учебного года мы уехали «на картошку». (Иностранцы, кстати, на сельхозработы не ездили.) Нас отправили в Гатчинский район, в поселок Верево. Впоследствии я много раз ездил «на картошку». Все всегда проходило одинаково. Приветственную речь произносил обычно представитель совхоза (колхоза), часто парторг. Как правило, почему-то это был нервный человек в кожаном пальто. Говорилось о трудностях момента, непогоде, борьбе за урожай, объяснялась задача, назывались условия, выполнив которые мы сможем поехать домой. Эти условия всегда нарушались, нас задерживали до последней возможности, несмотря на все прежние обещания. В конце срока мы часто работали уже под дождем со снегом. В первые поездки даже разговоров о зарплате не было, потом что-то начали обещать. Но обычно мы практически ничего в конце не получали. Картошку часто клали в «бурты» не по правилам, и было ясно, что урожай сгниет. Ребята встречались с плохо организованным трудом, обманом, и все это становилось будничной нормой. Образцы привычки к такой жизни показывали студенты, прошедшие армию. Они были покрепче и пошустрее нас и прекрасно умели приспособиться к подобной «работе». К концу срока становилось все больше заболевших и уехавших домой. Первыми обычно уезжали студенческие активисты. Они «заболевали», или их ждала ответственная работа в городе.