Рустам Мамин - Память сердца

Наш звукооператор Митичкин принял на себя тяжелое бремя посчитать, сколько сортов сыра подавалось.

Насчитал пять или семь! Как вы понимаете, даже просто попробовать все блюда не было никакой возможности! Все ели, ели – от души! Столько, сколько могли съесть! И все равно много оставалось – столы казались нетронутыми…

Снимать было сложно. Вот, кажется, только-только приехали на объект, но… Не успеешь и глазом моргнуть, как все уже удалились к пиршеству!

А мы снимаем!.. Снимаем объекты, достижения ГДР за тридцать лет: то, что предъявляют нам немцы, чем гордятся. Фиксируем и то, что нас самих интересовало, поражало – словом, набираем материал для фильма. «Помощники» – представители, коих к нам прикрепили, были недовольны: все уходят пировать, а мы снимаем! Им так хотелось сесть за стол, но «нэлзя»! Прикреплены! И, стало быть, вынуждены находиться рядом со съемочной группой. Пожаловались звукооператору:

– Ваш режиссер – Эйзенштейн номер два, но дезорганизатор – номер один!..

Но мы не сдавались, делали свое дело. Тем не менее, наши «помощнички» своего не упускали: в одном месте первый уходил «на халяву», в другом – второй. Нам было интересно, как так они ухитрялись: по два раза завтракать, по нескольку раз обедать? И неоднократно – ужинать? Оказывается, и у немцев существуют «халявщики»!

И потом, неужели не было согласованности? Везде после посещения советских гостей все остается! Кто же это так сорит деньгами? Может, для того, чтобы после нас самим «погужеваться»? Как у нас, в СССР: посидели с делегацией какой полчасика… выпроводили. И сами потом за этим столом – до первых троллейбусов с песней: «Как бы мне, рябине, к дубу перебраться…»

Помимо всего прочего повезли нас на Пушкин-плац, площадь Пушкина по-немецки. Но это не площадь, а кладбище погибших после Дня Победы! Кладбище ухоженное; у каждого захоронения цветы, гранитные столбики и надписи: родился в 1925-м, погиб 10 мая 1945 года; 11-го, 14-го, 23-го… И годы рождения – 26-й, 25-й, 24-й.

Кто-то похоронен в начале июня. Сколько же их полегло после Победы! На одной могиле надпись: Ширяев А. А., родился в 1926 году, похоронен 11 мая 1945 г.

Ширяев А. – Алексей?! Друг мой!.. Мы с ним вместе работали на военном заводе. С нами был еще Чубуков Миша или Михал Михалыч, как его называли иногда.

Но Ширяев?! Неужели мне довелось побывать на могиле друга? Весь день у меня в голове звучала песня «Темная ночь». Он так любил эту песню! И пел ее всегда, всюду, только бы свободная минутка выпала…

Темная ночь, только пули свистят по степи,

Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают…

А пел он лучше, чем Бернес! Бернес «исполнял»! Исполнял известную песню. Как все. За песней не было человека… А когда пел Алексей – это была его песня. Он пел так, будто пела его чистая звонкая душа, будто сейчас, именно в это мгновение рождаются эта незамысловатая мелодия, эти рвущиеся из сердца слова:

Верю в тебя, дорогую подругу мою,

Эта вера от пули меня темной ночью хранила…

За песней был человек, Алексей – не сильный, трогательный и незащищенный. Совсем как фарфоровая ваза – хрупкий. Светлые невинные глаза потрясали глубиной, оберегали его. Когда его не понимали, Лешкины руки беспокойно принимались хватать пуговицы на груди, он в порыве вцеплялся в вашу руку:

– Что ты?! Не так это было!..

Боже мой! Как он пел «Темную ночь»! Наверно, и, погибая, он пел эту песню. Умирал – а песня была на его губах. Он пел «песню эпохи», не осознавая, что невольно изливал трепетную душу народа. И стал его частицей! Это в свои шестнадцать лет…

Я стоял перед могилой и не мог сдержать слез. Перед глазами был завод. Цех. Лешка сидит на верстаке; за спиной, на пирамиде, дюжина его автоматов, готовых к сдаче в ОТК. А он сидит, свесив ноги, и поет «Темную ночь»…

У него всегда была испачкана переносица.

– Леш, у тебя нос в смазке!..

Он потрет нос указательным пальцем и еще больше вымажется – руки-то рабочие! Но Лешка ничего не замечает: песня, захватив его целиком, ведет, не отпускает…

Как я люблю глубину твоих ласковых глаз,

Как я хочу к ним прижаться сейчас гу-ба-ми-и!..

Верю в тебя, дорогую подругу мою…

…И поэтому, знаю, со мной ничего не случится…

Эх, Лешка, и это твое последнее пристанище? Друг мой, как же судьба оторвала тебя от Родины? За что?.. Пусть земля здешняя пухом тебе будет. Гляди, сколько ребят нашего возраста здесь с тобой! Не забыть нам вас, Лешка, милый!

Я рассказал все переводчику. Он на немецком переговорил с «помощниками» и исчез. Скоро появился с бутылкой вина и бумажными стаканчиками. В память о моем друге и за всех, кто здесь не забыт, выпили молча.

– Светлая память тебе, Леша!..

В Москве, по приезде, пошел я на завод, в кадры. Хотел разузнать что-либо: ведь меня в сорок четвертом выдернули с завода – за анекдот! Но об этом позже…

Никто ничего не знает. Прошло около сорока лет, на заводе из знакомых – никого. За эти годы одни ушли из жизни, другие уволились. Кого искать? Где?..

Возвращаюсь к воротам, – женщина седая:

– Володь?! Это ты в кадрах ребят спрашивал?..

– Я!.. А-а?..

– А меня ты не узнаешь? Конечно, где там узнать, столько лет прошло! Мне сейчас позвонили, говорят: Зин, какой-то Мамин про ребят военных лет спрашивает. Я сразу про тебя подумала, Володь…

– Постойте! Вы… Зина Зинченко – ты-ы?!

– Да! Неужели узнал?

– Когда назвалась Зиной… Ты же одна Зина была – на весь цех!

Зинченко во время войны раздавала нам мелкие детали для сборки автоматов, была вроде кладовщицы. Выяснилось, что сейчас она продолжает работать на заводе главным бухгалтером.

Мы сидели на скамейке, на территории завода, перед такой же, как тогда, клумбой с оранжевыми бархатцами. Сохранилась аллея, где когда-то, среди портретов других стахановцев, висели три наших, размером 60 на 90: Ширяев, Мамин, Чубуков. А напротив – портреты вождей – 120 на 180… Сидели мы с Зиной часа три, до конца рабочего дня. И сидел я с ней, как с родной сестрой! И все вспоминали, вспоминали… Ребят. Девчонок. Кто кем стал…

– После твоего суда – через неделю, может, чуть больше… Кстати, а что произошло на суде? Там было почти ползавода! Во всяком случае – весь цех. Все не поместились: ждали на улице. Кто-то из кадровиков говорил, что адвокат успокаивал: «Такая защита у него – весь коллектив, весь цех!..» Выступали и военпреды, и начальник цеха Трофимов, и мастер, работники ОТК и многие ребята… Тебя должны были освободить! Но, вроде, отец твой то ли непонятно высказался, то ли еще что!.. Пришлось судьям тебя осудить! Якобы даже судья потом сказал Трофимову: «Жалко парня! Такая защита: почти весь завод выступил, такая характеристика!.. Но отец сказал, что сын всегда рассказывает анекдоты, любит рассказывать». И – всё!..