Повествование о жизни Фредерика Дугласа, американского раба, написанное им самим - Фредерик Дуглас
Простой взгляд, слово или жест – промах, случайность или жажда власти – вот причины, по которым раба могли наказать в любое время. Раб чем-то недоволен? Говорили, что в нем дьявол и его надо оттуда изгнать. Он громко разговаривает с хозяином? Тогда в нем заговорила гордыня и его следует задержать для долгого и унизительного разговора. Он забывает снять шляпу при встрече с белым? Значит, он жаждет почтения и должен быть наказан за это. Он осмеливается оправдывать свои поступки, когда его порицают за них? Значит, он дерзок – одно из величайших преступлений, в которых может быть повинен раб. Он осмеливается предложить что-то сделать по-другому, а не так, как велел ему хозяин? Без сомнения, он виновен как возомнивший о себе и ничего, кроме порки, не заслуживает. Разбил ли он плуг на пахоте или мотыгу при окучке? Это из-за его небрежности, и раба всегда следует выпороть за это. Мистер Гопкинс всегда мог найти что-то в этом роде, чтобы оправдать применение бича, и редко когда упускал такие возможности. Не было в округе человека, с кем рабы, взятые в дом, не хотели бы жить так, как с этим преподобным мистером Гопкинсом. И все же не было в округе человека, который достиг бы высот в религии или был более рьян в ривайвелах – более внимательного к пастве, церковному празднику, молитве или молитвенным собраниям или более посвященного семье – что молился спозаранку и затемно, громче и дольше всех, – чем тот же самый преподобный надсмотрщик-рабовладелец Ригби Гопкинс.
Но пора возвратиться к мистеру Фриленду и к опыту, накопленному мной, покуда я был у него. Подобно мистеру Коуви, он не отказывал нам в еде; но в отличие от него, не отказывал во времени. Выкладываться приходилось и здесь, но только от рассвета до заката. Он требовал от нас усердия в работе, но при этом давал хорошие инструменты. Его ферма была большой, но он, не в пример многим его соседям, загружал работников так, чтобы было время и для отдыха. Пока я работал у него, обращение со мной было совершенно несравнимо с тем, что я испытал в руках мистера Эдварда Коуви.
Сам мистер Фриленд владел лишь двумя рабами. Их звали Генри Харрис и Джон Харрис. Остальных же работников он нанимал. К ним относился я, Сэнди Дженкинс и Хенди Колдуэлл. Генри и Джон были вполне воспитанными, и через некоторое время после приезда я пробудил в них сильное желание научиться читать. Вскоре оно возникло и у других. Они спешно собрали несколько старых орфографических справочников и ничего больше не хотели знать, кроме воскресной школы. Я согласился на это и, соответственно, посвятил свои воскресенья моим любимым соплеменникам, обучая их чтению. Никто из них не знал даже букв, когда я туда приехал. Некоторые рабы с соседних ферм догадывались, что происходило, и тоже пользовались этой маленькой возможностью научиться читать. Всем тем, кто приходил сюда, было понятно, что нужно меньше хвастаться об этом. Надо было держать в неведении наших религиозных хозяев в Сент-Микелсе, что вместо того, чтобы проводить субботы в борьбе, боксировании и пьянстве, мы пытались научиться читать волю Господа, потому что для них было лучше видеть, как мы разрушаем сами себя, чем видеть, что мы ведем себя подобно интеллектуальным, моральным и ответственным существам.
Моя кровь вскипает, когда я вспоминаю ту злость, с которой господа Райт Фэрбэнкс и Гаррисон Уэст, оба пастыри, во главе толпы обрушились на нас с палками и камнями и разрушили маленькую добродетельную воскресную школу в Сент-Микелсе, – все, зовущие себя христианами, смиренные последователи Господа Бога Иисуса Христа! Но я вновь отвлекаюсь. Я проводил наши занятия в доме свободного цветного, чье имя, я думаю, было бы неразумно называть, потому что если оно станет известно, то очень навредит ему, хотя преступление это было совершено им десять лет назад. За раз у меня было более сорока учеников, и все из числа тех, кто страстно желал обучаться. Я вспоминаю те воскресенья с невыразимым чувством удовлетворения. Это были великие дни для моей души. Наставлять моих дорогих соплеменников было сладчайшим занятием, от которого я блаженствовал, как никогда. Мы любили друг друга, и оставить их во власти у Шабаша значило бы обречь на жестокие страдания. Когда я думаю, что эти драгоценные души сегодня все еще заточены в темнице рабства, чувства одолевают меня и я почти готов воскликнуть: «Владеет ли миром праведный Бог? И не затем ли держит он громы в правой руке, чтобы карать угнетателя и возвращать похищенное?»
Эти драгоценные души приходили в воскресную школу не потому, что так было принято, не потому, что я учил их, а потому, что само занятие было достойно уважения. В любое мгновение, когда они находились в школе, их могли схватить и наказать 39 ударами бича. Они приходили потому, что хотели учиться. Их души были истощены жестокими хозяевами. Их ум был заперт в темноте. Я обучал их, потому что, делая то, что хоть как-то выглядело бы подобием улучшения положения моей расы, душа моя наслаждалась. Школа продержалась почти целый год, пока я жил у мистера Фриленда; и кроме нее, всю зиму три вечера в неделю я отдавал обучению рабов в доме. И я счастлив, зная, что некоторые из тех, кто приходил в воскресную школу, научились чтению и что один по крайней мере свободен сейчас благодаря этой моей деятельности.
Год прошел спокойно. Он показался мне наполовину короче предыдущего. Я прожил его, не получив ни одного удара. Мистер Фриленд достоин считаться лучшим хозяином, с которым мне приходилось жить до тех пор, пока я не обрел свободу. Непринужденности, в которой я провел год, я был, однако, кое-чем обязан и обществу моих собратьев по рабству. У них были замечательные души; они обладали не только любящими, но и храбрыми сердцами. Мы были связаны и взаимосвязаны друг с другом. Моя любовь к ним была сильнее, чем любое другое чувство, когда-либо испытанное мной. Иногда говорят, что мы, рабы, не любим и не доверяем друг другу. В ответ на это утверждение могу сказать, что я никогда никого не любил и никому не доверял больше, чем моим собратьям, особенно тем, с которыми жил у мистера Фриленда. Я верю в то, что мы могли умереть друг за друга. Мы никогда, ни за что, как бы важно это ни
