Объяснение в любви - Валентина Михайловна Леонтьева
КРИТИК:
— Вы затронули очень важную проблему для документального телевидения в целом: этическое право на тиражирование человеческих чувств. Мы стремимся раскрыть внутренний мир человека, но какой нужен такт, деликатность, чтобы не разрушить при этом интимную сферу его чувств. Где же проходит эта грань между тем, что вы вправе рассказать и что нет?
ВЕДУЩАЯ:
— Трудный вопрос. Грань у каждого человека своя. Это материя тонкая, хрупкая, часто неуловимая и нестабильная. Всякий раз ищешь ее заново. Обычно я располагаю материалом значительно большим, нежели могу использовать в передаче.
Специалисты понимают, что на пределе работать нельзя, тогда новеллы будут вымученными, я начну скользить по поверхности судеб, и зрители почувствуют, что мне больше нечего им сказать. Не будет эмоционального наполнения, если соотношение подготовленного и используемого будет один к одному. Нужен запас прочности.
Не считаю себя вправе вторгаться во внутренний мир человека и обнажать его на всеобщее обозрение. Ведь он на то и внутренний. Уловишь разницу между стремлением воссоздать внутренний мир героя и попыткой вторжения в него, значит, чувство меры тебе не изменит. Раскрыть духовное, нравственное начало в человеке или обнажить его? Вот тут, вероятно, и проходит грань, которую мы ищем.
КРИТИК:
— А бывает, что вы ее переступаете?
ВЕДУЩАЯ: — От неудач я не застрахована… Но я обязана думать о том, как защитить распахнутую навстречу зрителям человеческую душу. Нельзя унижать человека состраданием, нельзя его жалеть, даже если речь идет о трагических коллизиях в его жизни. Еще раз хочу подчеркнуть: сопереживание, а не сострадание.
КРИТИК:
— Вот мы и вернулись на круги своя. С этого начинался наш обмен мнениями.
ВЕДУЩАЯ:
— Давайте называть вещи своими именами. Какой же это обмен мнениями, настоящий спор.
По самым скромным подсчетам, около пятисот раз за годы, что живет передача «От всей души», произносила я заветную фразу: «Прошу вас, имярек, подняться на сцену». И каждый раз с трепетом жду нового знакомства. Состоится ли оно?
БИЛЕТЕРЫ СНИМАЮТ С КРЕСЕЛ ЧЕХЛЫ
В сорок четвертом году, вскоре после того, как открыли Дорогу жизни, я приехала в Москву с твердым намерением поступить в театральный институт, стать актрисой. Воспитывалась я в семье, причастной к искусству. В доме у нас устраивались музыкальные вечера. Отец играл на рояле и виолончели, писал стихи.
Я часто бывала в ленинградских театрах, видела Уланову и Сергеева в «Ромео и Джульетте», помню молодых Сухаревскую и Тенина в Театре комедии у Н. П. Акимова. В Александринке, ныне Академическом театре драмы имени А. С. Пушкина, я бывала не только на спектаклях, но и на репетициях, куда меня брал с собой мой дядя, В. А. Щуко, оформлявший там спектакли.
Вряд ли мои детские впечатления представляют какой-нибудь интерес, но одно потрясение, которое я испытала в этом театре, осталось со мной на всю жизнь. Я впервые увидела зрительный зал, когда закончилась репетиция и до вечернего спектакля оставалось два-три часа. Закрыты чехлами кресла в партере, еще не появились билетеры, пуста оркестровая яма, опущен занавес, нигде ни души. И я почувствовала тайное могущество зрительного зала (пока без зрителей).
Наверное, это было щемящее, пронзительное ожидание праздника. Потом каждая веха моего постижения театра добавляла все новые ощущения зрительного зала.
По приезде в Тамбовский драматический театр первые несколько месяцев у меня не было квартиры и я жила в гримерной. Однажды ночью, когда после вечернего спектакля разошлись актеры и театральный сторож закрыл парадный подъезд и служебный актерский, я оказалась в ложе, оставшись один на один со зрительным залом. Первые минуты было страшно (я вообще ужасная трусиха), однако постепенно страх отступал, зал начал приобретать удивительную монументальность, и, странно, я почувствовала себя уверенно. На память приходили монологи героинь, которых я мечтала сыграть. «Я теперь такая добрая, такая честная, какой никогда еще не была и, может быть, завтра уж не буду. На душе у меня теперь очень хорошо, очень честно, не надо этому мешать» (Негина из «Талантов и поклонников»). В эти счастливые мгновения мне казалось, что я обязательно буду актрисой. Чувство необыкновенного подъема, которое я тогда испытывала, можно сравнить лишь с полетом.
Я и теперь испытываю трепет перед пустым зрительным залом. Вот написала — «пустым» — и хотела зачеркнуть. Нет, не буду зачеркивать. Если даже в зале нет зрителей, в нем все равно их слезы, слезы горя и слезы радости, их волнения, их аплодисменты. Не может оставаться пустым зал, который только что был до краев наполнен эмоциями. Они еще носятся в воздухе. Наверное, в этом тоже скрытое могущество театра. Наступает час, билетеры снимают чехлы с кресел, распахивают двери в партер, в амфитеатр, в ложи, в бельэтаж, в ярусы, раскладывают программки… И зал становится праздничным, а вместе с ним и ты — независимо от того, по какую сторону рампы находишься — на сцене или в зале.
ВПЕРЕДИ ЦЕЛАЯ ЖИЗНЬ, ИЛИ ДА ЗДРАВСТВУЮТ ГАЛОШИ!
Я опять отвлеклась. Хочу снова вернуться в детство. А оно прошло в Ленинградском ТЮЗе, который, по существу, был для меня второй школой. Художественный руководитель ТЮЗа Александр Александрович Брянцев задался целью приобщить ребят к театру. У нас были постоянные дежурства на спектаклях. Боже, сколько гордости и уверенности в себе могла придать простая красная повязка! А после спектакля Брянцев оставлял нас, и мы разбирали пьесу, режиссуру, игру актеров.
Помню, больше всех мне нравился актер Блинов, кажется, я была влюблена в него (он погиб в Великую Отечественную войну). Александр Александрович записывал все, что мы говорили, — видимо, хотел до конца понять особенности детской психологии, детского восприятия искусства, проникнуть в мир нашей фантазии, узнать всю меру и степень обостренного чувства правды — неизменного спутника детства, услышать чутким ухом эмоциональную природу юного зрителя. Мы знали только одно — с нашим мнением считается сам Брянцев! И это нас окрыляло.
С таким «театральным багажом» я отправилась в Москву, чтобы держать экзамены в театральное училище. Золотые медали в школе тогда еще не были учреждены. Я получила аттестат с золотой каемочкой и везла его в Москву вместе с радужными надеждами. Но опоздала. Прием в театральные училища уже закончился. И только в химико-технологическом институте имени Менделеева продолжался набор. Выбора у меня не оставалось.
Я получила студенческую хлебную карточку — целых восемьсот граммов хлеба в день. Это
