Объяснение в любви - Валентина Михайловна Леонтьева
Я показала ему фотографию старшего лейтенанта, фотографию военного времени. Николай Степанович долго в нее вглядывался: «Первый раз в жизни вижу этого человека». — «Конечно, фотография пожелтела, расплылись черты лица, — начала я. — Но четыре с лишним года фронтовой солдатской дружбы!»
— «Нет, не знаю его!» — «Ну что же, — сказала я, — хоть вы и не узнаете этого человека по фотографии, но появись он здесь, на сцене, вы бы кинулись к нему навстречу!» Из-за кулис появился старший лейтенант, и встреча состоялась!
…Вот и приходится думать не только об эмоциях наших героев, но и о том, какую контрситуацию любой из них может продиктовать нам на передаче.
КРИТИК:
— Традиционно один из сюжетов передачи бывает посвящен встрече людей после долгой разлуки, чаще всего потерявших друг друга на войне. Не означает ли это, что действие в таком эпизоде развивается согласно заданной сценаристами драматургии?
ВЕДУЩАЯ:
— И да и нет. Мы, естественно, планируем радость узнавания, но проявляться она может у каждого человека по-разному. Ведь ни одна встреча не бывает похожей на другую. В передаче, которую мы вели с Белгородчины, я рассказывала о женщинах села Солдатского. В сорок третьем линия обороны проходила через это село, за сутки оно несколько раз переходило из рук в руки. Четырнадцать девушек добровольцами ушли на фронт, попали они в 309-ю стрелковую дивизию, в 436-ю полевую хлебопекарню. Пекли по восемь тонн хлеба в сутки под бомбежками, артобстрелами.
И вот пять уже немолодых женщин я пригласила на сцену. Ксению Федоровну Наседкину спросила: «За что вы, пекарь, получили орден на войне?» Ксения Федоровна рассказала, как однажды разбомбили пекарню, как собрали они бочки по крестьянским дворам. «Ныряли в эти бочки, ноги кверху, а тесто месили. К утру выпекли четыре тонны. Эх, — махнула рукой Ксения Федоровна. — Мало». Сорок лет спустя она сожалела, что не смогла в тот день досыта накормить солдат.
Пригласили мы на передачу и женщину из села Бобрава, тоже пекаря той же 436й полевой пекарни. Все эти годы она не виделась с Ксенией Федоровной. И вот она уже поднимается на сцену, оттесняет меня, скороговоркой шепчет: «Потом, потом…» — и эпизод рассыпается. Вот и попробуй собери его!
КРИТИК:
— Уже четырнадцать лет вы ведете передачу «От всей души». В чем вы видите резервы своего нравственного опыта?
ВЕДУЩАЯ:
— В литературе, в искусстве, в активной гражданской позиции. А сама встреча с героями передачи! Для меня это всегда настоящая школа воспитания чувств. Как говорил поэт: «Душа обязана трудиться».
КРИТИК:
— Иногда вам, как ведущей, не хватает самоконтроля. Вы вдруг встаете на котурны и ходите словно по краю пропасти — вот-вот разрушится правда документа, правда портрета, которую вы исповедуете.
ВЕДУЩАЯ:
— Вам со стороны виднее. Если вы чувствуете, что я становлюсь на котурны, это означает только одно — мне не удается найти контакт со зрительным залом, вероятно, это происходит от желания расшевелить его.
КРИТИК:
— Но эта ложная приподнятость, декламационная манера никак не располагает героев передачи к общению с вами.
ВЕДУЩАЯ:
— Есть за мной такой грех.
КРИТИК:
— Наконец-то я вас в чем-то убедил.
ВЕДУЩАЯ:
— Не торопитесь праздновать победу, она ведь пиррова. Мы оба страдаем от этого.
КРИТИК:
— Вот поэтому я так откровенен с вами. И еще одна опасность вас подстерегает
— заслонить собой героя.
ВЕДУЩАЯ:
— Я человек эмоциональный. Иногда ловлю себя на том, что мне не удается отойти на второй план.
КРИТИК:
— Хорошо, что вы это понимаете.
ВЕДУЩАЯ:
— Только, пожалуйста, без обобщений. Сейчас я вас опровергну. Вот что писал рецензент передачи «От всей души», проходившей в Иванове, Б. Максимов («Открытия памяти», газета «Рабочий край» от 22.11.80): «…Правда, этот доверительный тон выглядит несколько… однообразным. И в результате гости передачи с их «особинкой» порой выглядят колоритнее, нежели ведущая. Так произошло и в некоторых эпизодах ивановского выпуска». От себя могу только добавить — очень жаль, если лишь в некоторых, и хорошо, что не только в этой передаче!
КРИТИК:
— Да, не ведая того, автор заметки дал оценку, которая, по сути, выше любого комплимента.
ВЕДУЩАЯ:
— Она меня очень порадовала. А вы говорите, что я не справляюсь со своей служебной ролью.
КРИТИК:
— Зачем же крайности, речь идет об эмоциональных «плюсах», иногда я вижу, как они вам мешают.
ВЕДУЩАЯ:
— Не скрою, бывает нелегко подавить внутреннее волнение. Никто не знает, каких усилий мне иногда стоит, чтобы не заплакать.
КРИТИК:
— До сих пор не научиться «перекрывать шлюзы» своих эмоций! Не кажется ли вам, что профессионализм заключается в сплаве мастерства ведения передачи с простой человеческой сопричастностью к ее героям.
ВЕДУЩАЯ:
— Посудите сами. В передаче «От всей души», которую мы вели с Балтийского завода, был сюжет, связанный с блокадой. Я тоже ленинградка. В блокаду работала, дежурила, голодала, теряла, хоронила, жила… Как я могла скрыть свою ленинградскую блокадную «прописку», свое отношение к землякам, пережившим то же, что и я? Не поймите меня превратно, я ни в коей мере не претендовала на повышенное внимание к своей персоне, но этим примером хочу проиллюстрировать мысль о том, что мера сопричастности, сопереживания в разных передачах, разных эпизодах не может быть стабильной, раз и навсегда ее не вычислишь, и зависит она от многих обстоятельств, в том числе и от эмоциональной памяти ведущей.
Тогда, на передаче с Балтийского, я рассказывала о встрече Нового, 1942, года в Ленинграде. Так хотелось рассказать, как я его встречала! В декабре нас еще было четверо, только бабушку похоронили. Мама работала в госпитале, папа в типографии, мы с сестрой — сандружинницы. Меня (да и не только меня!) преследовало тогда какое-то двойственное чувство: радость от того, что мы вместе, мы живы, и тяжелое предчувствие близких неминуемых потерь. (Очень скоро после Нового года умер отец.)
Но 31 декабря 1941 года был праздник, как у всех ленинградцев, у кого осталось хоть немного сил. Убрали комнату, постарались как-то приодеться, даже печку истопили — еще была мебель и книги на растопку. Приготовили угощение — лепешки из картофельной муки и морскую капусту (в начале блокады она еще продавалась в аптеках, сухая, в пакетиках). А когда пробило двенадцать, все четверо, как по команде, выложили на стол засохшие кусочки хлеба. Вот это был пир! Целую неделю втайне друг от друга мы отрезали по кусочку от своих крохотных 125-граммовых пайков — готовили новогодний сюрприз.
До сих пор помню нечеловеческое искушение взять и проглотить то, что откладывала, но что-то останавливало, что-то было сильнее голода. И каждый из нас считал,
