Людо ван Экхаут - Это было в Дахау.

У меня сердце уходило в пятки, когда несчастные со стоном покидали кресло, вытирая кровь и ощупывая языком пустое место. Они, пошатываясь, уходили, и я видел капельки пота, блестевшие у них на лбу.

Когда подошла моя очередь, я задрожал как осиновый лист.

«Чех» засмеялся:

– Дрейфишь?

Я промолчал. Мне нечего было сказать. Я думал о том моменте, когда начну кричать.

– Показывай свой проклятый зуб,- приказал «чех».

Я пожал плечами. Открыл рот. У меня были совершенно здоровые зубы. «Чех» недоуменно смотрел в мой рот.

– Какой?

– Вытащите какой-нибудь,- промямлил я. Руки крепко обхватили подлокотники, еще влажные от чьих-то ладоней.

– Ну, если тебе все равно, тогда удалю этот,- разозлился чех.

Он выбрал шестой коренной зуб, внизу слева. Рванул и стал тащить, кряхтя и ругаясь. Он уперся ногой в стул, чтобы справиться с трудным делом.

Я услышал свой крик. Мне думается, что я кричал громче всех. Пот лил ручьями. Боль отдавалась во всем теле. Особенно в голове. Казалось, этому не будет конца. «Чех» стал дергать, и я попытался откинуть голову назад, чтобы ускорить операцию. Казалось, голова вот-вот разломится. В ушах отдавался треск. Вдруг зуб поддался, и боль стала такой невыносимой, что я на несколько секунд потерял сознание.

– Вот дьявол! – выругался «чех» и посмотрел на мой окровавленный зуб.

Боль, лишившая меня сознания, тут же снова вернула меня к действительности. Рот был полон крови. Я сплюнул, стараясь попасть в «мясника».

– Быстрее! На работу,- подгонял Пилюля.- Вот аспирин.

Я чувствовал нечто вроде лихорадки, когда нас вели по тюремному двору в сапожную мастерскую. В голове все еще отдавался этот ужасный треск.

Когда я вошел в мастерскую, довольный Дурак ехидно посмотрел на меня. Я нарочно не вытер кровь с подбородка, чтобы разжалобить его. Но он смеялся. Я ощупал языком рану в десне, как это делали другие. Во рту чувствовался металлический привкус. Когда я дергал гвозди из ботинок, каждый рывок отдавался острой болью в челюсти.

Дурак не отходил от меня.

– До тех пор пока ты будешь бегать в уборную в рабочее время, у тебя будут болеть зубы,- внушал он мне.- Не можешь терпеть на работе – в следующий раз поплатишься другим зубом.

Меня охватило бешенство. И упрямство. На следующее утро я вызывающе посмотрел на Дурака и нырнул в уборную. Я ожидал, что сразу же услышу шаги, удары в дверь и брань.

Однако этого не произошло. Я развернул газету. Фронт подошел вплотную. Я читал сообщения, запоминал названия населенных пунктов. Потом разорвал газету, как всегда, бросил в унитаз и спустил воду. Клочки исчезли мгновенно. Газеты последнего года войны были небольшими. Когда я вышел из уборной, Дурак стоял у двери. Оказывается, он подкрался бесшумно. Он был красный как рак и закатил мне оплеуху. Щека запылала, а рана на месте вырванного зуба снова стала кровоточить.

– Паршивая бешеная собака! – орал он.- Кто ты такой? Бельгиец? Вонючий француз?

Я молча стоял перед ним. Чувствовал, как горят мои глаза. Боялся, чтобы не навернулись слезы. Я упорно смотрел ему в глаза, ожидая второго удара.

Изо рта у меня потекла кровь. Дурак заметил это. Взглянул на свою руку, молча повернулся и пошел назад, на свое место.

С этого дня он снова перешел к своим старым методам. Раза два в неделю стучал ногами в дверь и орал, изредка окатывал меня водой из ведра, однако об удалении зубов больше не заикался.

Возможно где-то в глубине его души таилось нечто человеческое.

Эмиль умер. Его сменил молодой француз из района Па-де-Кале. Парень, который совершенно не умел разговаривать спокойно и все время лез на рожон. Это неизбежно приводило к ссорам с Жаном, вспыльчивым адвокатом из Брюсселя. Их ссоры раздражали меня, и я ждал случая, чтобы перейти в другую камеру. Наконец этот случай подвернулся. Меня перевели к голландцу из Антверпена – Франсу ван Дюлкену. Франса арестовали по недоразумению. Когда агенты службы безопасности (СД) явились к ним в дом, в ордере на арест числился ван Дюлкен без указания имени. Тогда они арестовали отца ван Дюлкена, а заодно прихватили и сына. Франс был умным человеком, но производил впечатление несколько наивного, покорного парня. Он ни с кем не дружил. В камере он сидел обычно один, так как никто не хотел жить с ним; каждый всеми способами старался попасть в камеру к своим дружкам. Мне ван Дюлкен нравился, и я стал его товарищем по камере, но получил в придачу еще и задиру-француза. Правда, у нас он был вынужден вести себя спокойно. Как только он начинал шуметь, мы переходили на голландский, и ему становилось неловко – он думал, что мы говорим о нем, и затихал.

Любимой темой Франса ван Дюлкена была еда. Он все время говорил о ней – о существующих или выдуманных блюдах. Он составлял меню роскошных обедов, которые мы устроим, когда выйдем на свободу. Это было одним из наших развлечений. Я охотно участвовал в этой игре. Француз тоже. Мы делились друг с другом рецептами, которые в большинстве случаев придумывали сами. Все блюда были пикантными, с уксусом и перцем, с мясом, с селедочкой и густым соусом. Француз распространялся о тортах, которые пекли у него на родине. Торты эти состояли из нескольких слоев. Нижний всегда был из теста. Особого теста, как говорил он. Сверху – слой сыра, потом ветчина, сливки и, наконец, джем. Просто фантастика! Франс злился. Он говорил: «Такого не может быть». В ответ на это француз говорил: «Тебе не понять. Это особый торт». А я мечтал о новом сорте хлеба. Я думал о том, как приду к какому-нибудь пекарю и предложу ему свой рецепт хлеба и как этот пекарь заработает на этом кучу денег.

Франс ван Дюлкен был невезучий. Если где-то обнаруживался непорядок, а он находился поблизости, то оплеухи неизменно доставались ему. Если во время прогулки с повозки около кухни падала картофелина, то он никогда не успевал подобрать ее. Если охранник бросал окурок рядом с ним, то его всегда опережали другие. Франс ван Дюлкен научил меня использовать листья и орехи дикого каштана, росшего во дворе тюрьмы, где нам разрешали гулять по полчаса в день.

Листья сушили на отопительной трубе в камере, а потом мелко растирали, и получался табак. У самодельных сигарет был отвратительный вкус и запах, но мы уверяли друг друга, что табак отличный и что только завзятый курильщик может отличить его от настоящего. Даже разносчики еды жадно вдыхали воздух, когда по утрам открывали нашу камеру. Один разносчик из Дендермонде был твердо убежден, что у нас припрятан табак. Однажды я сказал ему, что мы можем обменять немного табаку на буханку хлеба. Он принес нам буханку, и мы дали ему часть нашего запаса растертых листьев каштана. Больше он к нам за табаком не обращался… Но буханка хлеба осталась у нас.