Мысли о войне - Теобальд фон Бетман-Гольвег
Таковы факты. Они опровергают высказанное другой стороной утверждение, будто мы принимали участие в составлении ультиматума, старались даже по возможности придать ему более острую форму и, во всяком случае, ознакомлены были с этим документом еще в то время, когда еще возможно было повлиять на его содержание или форму. В этом нет ни одного слова правды.
Был ли ультиматум слишком резок? Обвинители Германии, которые, как кажется, всего больше желают доказать виновность ее в войне, делают из его резкости вывод о силе воинственных тенденций центральных держав; другие критики считают острую форму его даже фактической причиной войны, и сэр Эдуард Грей, как уже известно, заявил нашему послу, что форма ультиматума лишает его возможности оказать успокаивающее воздействие на Петербург. Я, с своей стороны, тоже был недоволен резкой формой ультиматума, потому что она, действительно, могла создать ложные впечатления, что центральные державы желали мировой войны. Оставаться при подобном мнении и после того, как определенно выяснилась наша посредническая деятельность, можно только при наличии предвзятости, которая, по-видимому, неразрывно связана с политикой. Фактически Австро-Венгрия могла только в том случае сладить с грозящей ей со стороны Сербии опасностью, если бы она действовала энергично. Бархатные перчатки только подбодрили бы великосербскую пропаганду и раздражили бы Россию. В таком случае было бы лучше совсем сложить руки. Только действия, исполненные решимости и силы, могли оградить австрийскую монархию от распада, и одновременно с тем, – как это ни парадоксально, – на долгое время сохранить всеобщий мир.
Должна ли была австро-сербская война непременно перейти в мировую? И в этом вопросе также переплетаются между собою нравственная ответственность за войну и ее причины. Австро-Венгрия пошла на войну с Сербией в целях самообороны, и Германия поддерживала союзника, потому что его гибель грозила и ее собственному существованию. И та и другая действовали из побуждений простого самосохранения. Напротив, если Россия допустила обращение сербской войны в мировую, то к этому побуждала ее только мнимая задача охраны всех славян и овладения проливами. Она действовала не в целях самозащиты, но из стремления к расширению своего могущества. Международная анархия, в которой мы жили и, по-видимому, еще будем жить, не имеет никакого кодекса морали, который устанавливал бы верный критерий для оценки нравственности или безнравственности различных политических действий. Война признавалась хотя и крайним, но все же легальным средством для осуществления национальных целей. Я не знаю, склонны ли еще сторонники этой точки зрения и теперь, после ужасов войны квалифицировать воинственные тенденции России, как «морально» оправдываемые. Но даже тот, кто считает стремление к расширению своих владений моральным оправданием войны, – должен будет с этической точки зрения отдать предпочтение мотивам самозащиты. И хотя политический деятель не вправе базироваться в своих расчетах только на моральных рассуждениях противника, все-таки он не может совсем отрешиться от того базиса, без которого жизнь народов так же немыслима, как и жизнь отдельного человека. При таком взгляде на положение в июле 1914 г. напрашиваются следующие соображения:
Хотя нам еще не были известны одобренные царем в феврале 1914 г. соображения Сазонова, у нас, однако, не было ни минуты сомнения относительно натянутости положения в Европе. Только чрезмерной страстностью, а иногда и предвзятой неприязненностью критики можно объяснить упрек, будто я с завязанными глазами слепо шел прямо к пропасти. Всякая работа, направленная к сохранению мира, должна была, естественно, разбиваться о твердую, как камень, и не смягченную воздействием Англии волю России к войне. Закрыт ли был, однако, в силу самой политической необходимости путь мирных соглашений, если бы Россия не преградила его намеренно? С заявлением о неприкосновенности Сербии и с возобновлением прерванных временно прямых сношений между венским и петербургским кабинетами – и то, и другое, как уже было указано, являлось результатом наших настойчивых советов – Россия была лишена всякого объективного основания вести дело к мировой войне. Если бы Петербург вступил на этой почве в непосредственные переговоры с Веной, то легко можно допустить, что – под нашим давлением в Вене и английским в Петербурге – возможно было бы достигнуть соглашения, приемлемого и для России без особо тяжелого ущерба для ее престижа. Сэр Эдуард Грей тоже считал посредничество еще возможным даже после вступления войск Австрии на сербскую территорию, при условии определенного заявления со стороны Австрии, что она сохранит за собою занятую ею территорию лишь до получения от Сербии полного удовлетворения, а также прекратит дальнейшее наступление[13]. Кто, однако, держится того мнения, что Россия вообще не могла потерпеть какого-либо вмешательства в свои планы на Балканах, и что мы должны были это предвидеть и потому не поддерживать Австрию в ее выступлении против Сербии, – тот требует от германской политики какого-то самооокопления. Я не могу согласиться с утверждением, что выбор пути, по которому мы пошли, можно объяснить только ошибкой наших политических взглядов. В одном я, однако, должен сознаться. В начале кризиса я твердо верил, что даже Россия с ее политическим образом мыслей без
