Василий Катанян - Лиля Брик. Жизнь

На обратном пути из Америки Маяковский ждал Лилю в Берлине. Она ехала из Сальсомаджоре. Он приготовил ей комнату все в том же «Курфюрстенотеле», где останавливались всегда. Поставлены цветы в корзинах и вазах на столах и на полу плюс целое дерево цветущей камелии. Разложены мексиканские подарки: деревянные игрушки, крохотные лапоточки ювелирной работы. Птичка, склеенная из настоящих ярких перьев, пестрый коврик, коробка гаванских цветных сигарет всех цветов.

Лиля тогда курила. Здесь же и американские новинки, которые так поражали в то время, — например, маленький складной электроутюг для путешествий. Не его ли Маяковский покупал для Лили вместе с Элли Джонс? Лиля приготовила ему иранского инкрустированного бронзой одногорбого верблюжонка, который с тех пор всегда стоял у него на столе.

Подходит поезд с юга. В окне улыбается Лиля. От волнения он роняет трость. Она в новой беличьей куртке с огромной искусственной розой в петлице. Он в твидовом пиджаке, с замшевым невиданным галстуком, нарядный и сияющий.

Оба с нетерпением ждали этой встречи, оба скучали друг без друга, и оба были рады, что снова вместе. Вместе? В каком-то смысле — да.

Они не могли наговориться, Лиля надела фиолетовое платье и закурила фиолетовую мексиканскую сигарету. Он смотрел на нее с восторгом. Она была счастлива от подарков, от его внимания. Они спустились ужинать, казалось, что все вернулось на круги своя, но она решила, что если Маяковский сделает попытку сближения, то она тут же с ним расстанется. Понимая это, он вел себя крайне ласково, но тактично, не давая ей никаких поводов для недовольства.

Все это описано ею в автобиографической повести, которую она бросила писать в сороковых годах.

Время шло, но боль не проходила: он по-прежнему любил ЛЮ, хотел видеть ее, быть с ней. И утро начиналось у него с Пушкина:

Я знаю: век уж мой измерен;

Но чтоб продлилась жизнь моя,

Я утром должен быть уверен,

Что с вами днем увижусь я…

«В 1926 году Маяковский получил комнату в Гендриковом, оттуда выселили нэпманов, там была чудовищная грязь, потолки оклеены бумагой, под которой шуршали клопы… Несколько дней Маяковский, Брик, художник Левин и Незнамов ночевали там на чемоданах — боялись, что кто-нибудь туда вселится. Потом был ремонт, перестройка, выкроили даже ванную. Получилась квартирка принципиальная по своей простоте. Три каюты — Маяковского, Брика и моя и одна кают-компания, столовая. Маяковский был счастлив этой квартирой, наконец-то мы были у себя», — рассказывала ЛЮ.

Сохранилось заявление Маяковского: «Председателю Жилтоварищества д. 13/15 по Гендрикову переулку.

Прошу прописать в моей квартире тт. Л. Ю. Брик и О. М. Брик. В. Маяковский».

Лиля Юрьевна писала: «Как много в горке стояло посуды! Я покупала ее так: «Дайте, пожалуйста, три дюжины самых дешевых стаканов». Или «тарелок». Ведь к нам ходило так много людей! В столовой каждую неделю было собрание редколлегии журнала «ЛЕФ», а с 27-го года «Нового ЛЕФа», ставили стеклянный бочонок с крюшоном, я делала бутерброды».

Лиля Юрьевна, формально не числясь в сотрудниках, принимала деятельное участие в создании журнала. Тем более что заседания редколлегии проходили у нее дома. Иногда даже в письмах из-за границы она интересовалась делами, напоминала Брику, что надо написать статью, а Маяковскому — дать стихи, иначе, мол, номер не сверстать. Она писала Владимиру Владимировичу (главному редактору), кто что написал и что обязательно нужно для следующего номера. Она звонила Дзиге Вертову, Шкловскому или Пастернаку, заказывала им материал, а в случае аврала правила корректуру.

«Что за ерунда с ЛЕФом? Вышел ли номер с первой частью? Не нужно ли, чтобы я чего-нибудь сделал?» — спрашивал Маяковский из Парижа. Из Мексики он послал ей несколько стихотворений с просьбой, чтобы она «Открытие Америки» отдала в ЛЕФ, а другие туда-то и туда-то. Он знал, что это будет сделано точно, ибо Лиля была человеком обязательным и пунктуальным. Авторы знали, что ЛЮ часто просматривала материалы, и Василий Каменский говорил, что «с волнением ждет ее мнения, которое всегда было беспристрастным, и не было случая, чтобы она ошиблась в оценке».

Итак, поскольку комнатки в Гендриковом были маленькие, мебель пришлось делать по заказу в Мосдреве.

ЛЮ ездила в мастерские, выбирала фасон бюро и полок, вносила в них поправки, приглашала столяра, он все обмерял, и они колдовали, чтобы мебель была рациональная и удобная. Занималась всем она, с мужчинами только советовалась, и они почти всегда соглашались с ее вкусом и предложениями. В комнате Маяковского она предложила сделать в шкафу откидную полку для бритья. Книги разместить было негде, и тогда она придумала поставить два старых шкафа на лестничную площадку, хранить там книги, заперев их большим висячим замком, — там была другая квартира и ходили люди — не ровен час…

Лиля Юрьевна любила новый дом, наладила быт. Аннушка вовремя подавала обед, Маяковский и Брик всегда имели свежестираные рубашки, ее стараниями они были ухожены — она терпеть не могла разгильдяйство, богемность, небритых и расхристанных мужчин. Авторитет ее был непререкаем, все домашние ее слушались и ходили по струнке.

Даже те, кто не прочел ни одного стихотворения Маяковского, кроме школьного «Стихи о советском паспорте», до сих пор интересуются, кто давал деньги на жизнь и почему Осип Максимович тоже садился за стол. Не надо забывать, что ЛЮ была возлюбленной Маяковского, что в некоторых документах он называл ее своей женой — какие счеты могли быть между ними? И Осип Максимович все годы работал, а значит, и зарабатывал — деньги были общие. На первых порах денег было больше у Брика, потом у Маяковского стало больше гонораров. В деньгах они никогда не считались, об этом нет ни одного упоминания ни в письмах, ни в мемуарах.

Наталья Брюханенко, о которой речь впереди, однажды рассказала: «Как-то я была у Маяковского в Гендриковом переулке. Лиля сидела в столовой.

Володя, дай мне денег на варенье, — сказала она.

Сколько?

Двести рублей.

Пожалуйста. — Он вынул из кармана деньги и положил перед ней.

Двести рублей на варенье! Это сумма, равная нескольким студенческим стипендиям, выданная только на варенье так просто и спокойно, поразила меня. Я не сообразила, что это ведь на целый год, и сколько народу бывало у них в гостях, и как сам Маяковский любил варенье!»

Народу бывало много всегда. Все трое притягивали к себе людей, это был «литературный салон», выражаясь языком прошлого или настоящего. Но в двадцатые годы, в борьбе за новый быт и новые отношения, слово «салон» презирали, и это был просто «дом Бриков и Маяковского», где собирался литературно-артистический люд, где поэты читали только что написанные стихи, где хозяйкой салона (хотя очень уж не подходит это слово для тесно набитой комнатушки) была ЛЮ, а главной фигурой, разумеется, Маяковский. Но так продолжалось и после Маяковского, до конца дней ЛЮ. Видимо, личность ее притягивала тех, кто занимался искусством и стремился к новому в литературе, в живописи или в музыке, даже в науке. Круг ее интересов был широк, но больше всего она любила поэзию, отлично ее знала и разбиралась в ней отлично. Она была для Маяковского абсолютным авторитетом, и он говорил: