Орест Кипренский. Дитя Киприды - Вера Исааковна Чайковская
Но чувство вины, как часто бывает у чиновников, переросло в чувство торжества и самодовольства. Тот же Лабзин заявляет, что живописные успехи Кипренского к общему удовольствию показывают, что «воспитываемые Академией художники не имеют ныне необходимости в сих путешествиях»[91].
Это лестное для Кипренского и академии суждение следует запомнить. Впоследствии зоилы художника будут утверждать, что поездка в Италию его только испортила.
Но Орест Кипренский – человек «маниакальной» убежденности. Он не желает мириться со сложившимися обстоятельствами. И он вовсе не считает, что уже «все знает и все умеет». Он хочет увидеть мир. Он хочет новых чувств и новых тем. Он мечтает увидеть «полуденные небеса», как мечтал о них позже молодой Александр Пушкин. Для обоих недостижимая Италия – воплощенный земной рай:
Ночей Италии златойЯ негой наслажусь на воле,С венецианкою младой,То говорливой, то немой,Плывя в таинственной гондоле;С ней обретут уста моиЯзык Петрарки и любви.И Оресту не терпится обрести какой-то новый, более жгучий, более таинственный «язык любви», невозможный в «холодном Петербурге»…
Неожиданно для Кипренского секретарь императрицы Елизаветы Алексеевны Н. М. Лонгинов напоминает ей, вернувшейся из Европы, об обещанной художнику пенсионерской поездке сроком на три года. Фортуна наконец Оресту улыбается.
14 мая 1816 года Орест Кипренский отправляется в Италию, причем не с убогим академическим пенсионом, а с гораздо более щедрым, предоставленным ему императрицей – 400 дукатов в год.
Очень для него характерно, что он будет бороться за увеличение пенсиона своих товарищей-художников, подключив к этой борьбе и Константина Батюшкова. Тот возмущенно писал Оленину из Италии: «Здесь лакей, камердинер получает более. Художник не должен быть в изобилии; но и нищета ему опасна. Им не на что купить гипсу и нечем платить за натуру и модели…»[92]
Общими усилиями Кипренского и Батюшкова удалось улучшить финансовую ситуацию художников-пенсионеров, посланных в Италию.
Да, а кто же эти посланные Академией художеств вслед за Кипренским пенсионеры? После большого перерыва (в котором так несчастливо «застрял» Кипренский) Академия художеств посылает в Италию четырех выпускников, с каждым из которых у Ореста сложатся свои отношения. Все вместе они составят «могучую кучку» русских художников в Италии.
Летом 1818 года за границу отправились скульпторы Самуил Гальберг и Михаил Крылов, архитектор Василий Глинка и живописец Сильвестр Щедрин. С ними поехал также Василий Сазонов, бывший крепостной графа Николая Петровича Румянцева, учившийся в Академии художеств и получивший от графа вольную «в уважении к талантам». За счет графа Сазонов пробыл в Риме с 1818 по 1824 год. С собой все имели деньги на путевые издержки до Рима. Также имели рекомендательные письма к «вольному общнику» академии, знаменитому скульптору Канове, а также к Оресту Кипренскому и художнику Матвееву, находившимся в Риме.
Оленин пенсионеров наставлял, что жить им нужно будет «умеренно» и «бережливо» (несмотря на то что государь к той сумме, которая была положена по штату, кое-что добавил). На самом деле и этих денег (135 руб. в месяц) было катастрофически мало. И хлопоты Кипренского с Батюшковым об увеличении пенсиона для русской колонии художников были чрезвычайно важны.
Четверка поедет в Италию морским путем из Петербурга через тогда немецкий Штетин в отличие от «везунчика» Кипренского, который поедет через всю Европу в экипаже, деля его с его владельцем, ювелиром, возвращавшимся в Женеву.
Существует мнение, в частности Валерия Турчина, что пенсионеры к Кипренскому были довольно холодны[93]. Однако их письма говорят об обратном. Все обмениваются о Кипренском новостями, передают ему приветы, включаются в его дела (отыскивают в Риме Мариуччу), а он помогает им получить заказы.
Александр Иванов, которому поездка в Италию еще предстоит, будет относиться к Кипренскому с неизменным восхищением.
В Карле Брюллове, своем младшем коллеге, Орест Кипренский обретет друга. Что же касается прочих пенсионеров, то нотка некоего покровительственного отношения будет ему присуща. Тут и ранняя слава, и более зрелый возраст, и позиция принца инкогнито, весьма для него характерная. Все это породит злые слухи, распускаемые Федором Иорданом, о том, что «самолюбию Кипренского не было меры»[94].
Но пока что долгожданный итальянский период только начинается…
Глава 9. В преддверии Рима
…В Швейцарии Орест Кипренский провел целых три месяца. Почему так долго? Неужели все это время лечил синяк под глазом, полученный при падении коляски в Касселе? Видимо, что-то в нем сопротивлялось, словно долгое ожидание счастья, «отложенного счастья», сделалось привычкой.
Так потом, уже вновь приехав в Италию в 1828 году, он будет медлить со своей женитьбой на Мариучче, еще одной своей неотвязной и долгой мечте! А ведь он, уезжая из Рима осенью 1821 года, в торжественном тоне пишет кардиналу Консальви, что намерен на ней жениться, когда девочке исполнится четырнадцать лет. В 1828 году ей было уже больше, целых семнадцать! А он – медлил…
В Швейцарии все дышало свободой. От нее кружилась голова, или это от горного воздуха? Таких восхитительных, раскованных, легких портретов молодых людей, как графические и живописные портреты мужчин из семейства Дюваль, он не создавал никогда прежде. И все они своей порывистостью, темной курчавостью, тонкостью черт напоминали его самого, а еще больше его «идеальных» двойников – Костю Батюшкова, Александра Пушкина, замечательный портрет которого был еще впереди…
Он делил коляску с едущим в Швейцарию ювелиром Жаном-Франсуа Андре Дювалем. Его отец Луи-Давид некогда основал в России ювелирное дело. Он происходил из французских гугенотов, переселившихся в Швейцарию. В России родились три его сына. Орест ехал со средним, тоже ювелиром, решившим вернуться в Швейцарию. Его старший брат Жакоб-Давид (Яков Давыдович, как звали его в России) уже давно уехал из России. При Павле I он был придворным ювелиром и получил чин полковника. Но это его не удержало.
Интересно, что Кипренский, остановившийся в Женеве в доме старшего Дюваля, не изобразил в портретах своего спутника – Жана-Франсуа, который, судя по всему, его очаровал. Он портретирует хозяина дома – Якова Давыдовича, двух его сыновей (одного дважды), а также дядю, видного швейцарского парламентского деятеля Эжена Дюмона, который тоже бывал в России.
Но, как я уже писала, самые необузданные и бурные свои надежды Кипренский воплотил в портретах молодых Дювалей, с их утонченной и свободной манерой держаться. Это был какой-то прорыв. Романтическая «пристрелка» к новому для художника типу «европейской» личности. И одним из наиболее сильных «новых» стимулов стало знакомство с «неизображенным» Жаном-Франсуа Андре Дювалем, словно у Кипренского еще не хватало для его портрета духу. Так же как для въезда в Италию, в Рим…
Русским пенсионерам везло на попутчиков, исключая, пожалуй, тех, кто был послан вслед за Орестом в 1818 году. Как
