Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

пусть он сохранит за собой. На это Кубасов мне ответил фразой: «Что ж я буду за директор библиотеки, если не буду иметь права вмешаться в вашу работу…» На это я могла только промолчать и про себя решила уйти. Но тут Кубасов заболел. Он почти вовсе не приходил в Пушкинский Дом, а если приходил, в библиотеку и не заглядывал. Затем он лег в больницу для операции, а после нее – уехал на несколько лет к семье. Нынче на Рождестве (да, ваканция оставалась за ним в продолжение года, т. е. его имя числилось в ведомости. Интересна еще мелочь из того, как меня хорошо устроили Модзалевский с Кубасовым: я получала жалованья меньше всех в Пушкинском Доме, уже не говоря о своих сотрудниках по библиотеке, но даже меньше тех, кто работал в канцелярии, пока кто-то из моих товарищей не сказал об этом Котляревскому). Да, так на Рождестве этого года Кубасов приехал в Петербург, и тут было решено, что он возвратится весной в столицу окончательно, а также и в Пушкинский Дом. Эти 2½ года хранителями библиотеки числились Гофман и Козмин, но только числились, а ответственность и вся работа лежали на мне. Кубасов не мог этого не знать и, конечно, знал, но по-прежнему он решил меня игнорировать. На Рождестве он был в городе всего несколько дней, но счел своим долгом побывать в это время с визитом у Гофмана, как у своего заместителя, и сообщить ему свои планы реорганизации библиотеки, когда он вернется. Итак, тактика по отношению ко мне не изменилась, а следовательно, мой прежний разговор с ним должен был остаться в силе; поэтому я и сказала Модзалевскому, что ухожу, и решительно собралась уходить. Кадр работников я приготовила приличный, приучила их к строгой работе (это видит и сам Модзалевский), и если Кубасов будет почаще и подольше бывать в библиотеке и наблюдать за работой, – мои бывшие помощницы будут работать отлично, и дело обойдется и без меня; если же он наблюдать сам не будет – работа пойдет неважно, несмотря на все доброе желание моих милых девиц. Но ни в том, ни в другом случае им не придется слышать тех косвенных колкостей, которые, направляясь, собственно, по моему адресу, постоянно обрушивались на библиотеку, т. к. Модзалевский всегда и во всем находит предлог для того, чтобы пустить нам шпильку. И самое дело страдало из‑за ненависти ко мне, потому что на библиотеку никогда не было ни денег, ни свободного служителя для помощи, ни лишнего пера или хорошего чернила. И прав мне никаких и ни в чем не желал давать, хотя обязанности и всю ответственность возлагал на меня. Если теперь он согласится на мои условия и я останусь – дело пойдет по-иному и в библиотеке, и у меня самой: там все будет хорошо уж по одному тому, что меня там не будет; а мне тоже будет хорошо (ох!..), потому что я буду знать, что я человек маленький, что дело мое маленькое, что нет на мне никакой ответственности, что нечего мне требовать и добиваться, не из‑за чего хлопотать, ссориться и говорить неприятности.

Итак, я права и по существу, и по обстоятельствам; а что будет дальше – увидим.

12 июня. Кубасов пытался уговорить меня «не покидать библиотеку». Конечно, со мной ему было удобнее. Только нет, довольно.

15 июня. Наслаждаюсь отпуском. А Кубасов все любезнее и любезнее при встречах. Не надеется ли он, что я вернусь в библиотеку!

16 июня. Однако довольно обо всем этом. Как надоели мне эти дрязги! Надо дать себе слово больше ни слова не говорить об них (т. е. Модзалевском и Кубасове) в контексте со мною, да и на деле отгородить себя от них, благо есть теперь возможность. И во всяком случае, меньше думать об них и заботиться их отношением к себе255.

Ах, как все надоело, и сама я больше всех надоела себе…

5 июля. Вчера у меня было два сильных впечатления: лунно-фантастический, поэтичный во многом дневник Нансена256 и Блок, таинственная, манящая поэзия и весь облик которого с прежней остротой встали передо мной, когда я просматривала книжечки Перцова и Чуковского об нем257. Оба явились мне в двух поэтичных снах этой ночью… Я о Блоке до сих пор не могу думать без острого сжимания сердца; какую редкой красоты и обаятельности личность я пропустила мимо себя, не заглянув в нее поближе, хотя и имела к тому случай и возможность. И чем была я занята в те годы! Если бы я тогда же вчиталась в Блока, я не пропустила бы так равнодушно этой красоты, я полнее и роскошнее вобрала бы ее в себя, потому что к ней присоединилась бы живая личность, редкая, а может быть, даже и единственная в своем роде. Но я слишком поздно почувствовала его, слишком поздно… Другим была я поглощена…

12 июля. Прибегла к старому, давно испытанному средству отделаться от «одержимости» каким-нибудь впечатлением – отписаться.

15.VII. Средство помогло, но что-то из него выйдет!

16 июля. Записки Витте, ч. I258. – Вот единственный государственный ум за все царствование Николая II, и как не сумел злополучный царь им воспользоваться. А умен был Витте! Это одновременно и Потемкин (в кафтане только, а не в военном мундире), и Борис Годунов; к сожалению, только при нем был не слабоумный, но хороший по сердцу Федор Иоаннович, а слабоумный, но далеко не хороший Николай Александрович. Он и карьеру такую же способен был бы сделать, и уж наверное если не до трона президента Российской республики себя бы довел, если бы Николай к нему побольше благоволил; и конечно был бы в этом случае больше на своем месте, чем Николай – на своем, да и Россия от этого бы только выиграла, потому что он соединил бы свои интересы с ее интересами, а славу свою видел бы в том, чтобы поднять высоко знамя России, как он это и старался, насколько возможно было, делать в Портсмуте259.

Я не думаю, чтобы во всем, что он говорит о своих делах и поступках, было много лжи; я даже думаю, что прямой лжи совсем нет; есть разве дипломатические умалчивания, но и Бог с ними, на то он и был дипломатом; а все его дела и поступки, указанные здесь, несомненно клонились в общем ко благу России. Жаль, что его сейчас нет в живых! Я думаю, что он и