обдумали ваше намерение, и отговаривать вас бесполезно», – на что получил от меня: «Конечно»), потому что когда после появления Кубасова252 в Петербурге недели две спустя я спросила Модзалевского, когда же примет Кубасов от меня библиотеку, – он только удивленно посмотрел на меня и спросил: «Как, совсем?» Я в свою очередь удивленно посмотрела на него и сказала: «А как же иначе? Ведь я сказала вам, что ухожу из Пушкинского Дома». – «Хорошо, я переговорю с Иваном Андреевичем», – проговорил Модзалевский. Но вместо Кубасова Модзалевский поговорил с Котляревским (которому я в свое время тоже заявила, что ухожу, и передала свой разговор с Модзалевским; Нестор Александрович долго дулся на меня за это и около 2‑х месяцев не приходил ко мне), и в результате Н. А. снова стал просить меня остаться, говоря, что мой уход произведет скандал (конечно, маленький, семейный, большим я не обольщаю себя, да и не желаю ни того, ни другого) в Академии наук (!!) (до чего может иногда договориться милейший Н. А. в своем добром стремлении уговорить! Впрочем, меня он давно уж обмануть не может, как иногда ни старается), что он особенно подчеркивается еще тем, что я желаю работать у Срезневского253 как бы демонстративно (Модзалевский и Срезневский – заклятые враги) – на самом деле я обратилась к Срезневскому потому, что после Пушкинского Дома – рукописное отделение Академии наук для меня самое приятное место, а со Срезневским у меня всегда были и остались прекрасные отношения, – что, наконец, Модзалевский просил его передать мне, и сам Н. А. его всемерно поддерживает, – что мне предлагается отпуск на год с тем, чтобы я отдохнула, кончила свою работу над Писаревым (когда-то она еще кончится!) и раздумала уходить из Пушкинского Дома и пр. и пр. в таком роде; наконец, Н. А. решительно: «Я вам советую поступить именно так, потому что я все равно никакой бумаги об исключении вас из числа сотрудников Пушкинского Дома не подпишу». – Мне осталось только улыбнуться всей прелестной наивности такого решения, на предложение же существовать год на содержании у Пушкинского Дома сразу ответила категорическим отказом. – «Спасибо вам, милый Нестор Александрович, за дипломатическую роль, которую вы на себя приняли, говоря от имени Модзалевского, – но, как и должно быть в случаях истинной дипломатии, – я ни одному вашему слову не верю. Конечно, маленьким скандалом уход мой будет, но неприятность от него Модзалевскому не настолько велика, чтобы заставить его делать мне подобные предложения и вообще как бы то ни было удерживать меня, наоборот! Все это придумали вы сами, сказали Модзалевскому, тот не опровергал вас, потому что знал, что вы не хотите, чтобы я уходила; и я знаю, что только вы да часть моих товарищей считают мой уход недопустимым. О том уж не говорю, каково мне бросать Пушкинский Дом…» Дольше я не могла удерживаться и расплакалась. В конце концов я сказала, что на год отпуска ни в коем случае не согласна; что в Пушкинском Доме останусь в штате (из штата Нестор Александрович отказался меня выключить) только при том условии, если Модзалевский даст мне работу по описанию рукописей, в библиотеке же работать больше не хочу и не буду… Если Модзалевский согласен, я останусь, перечислившись в научные сотрудники, если нет – довольно с меня.
Я была совершенно права, и не какое бы то ни было самолюбие (а тем менее тщеславие) руководило мною.
Когда в Пушкинском Доме были введены штаты и я очутилась под началом у Кубасова, – я не отказалась работать с ним из‑за этого, хотя мне было и очень тяжело, потому что это значило, что дело, мною начатое, уходит из моих рук и переходит в другие. Но мне дело было дорого, руки могли и должны были быть лучше моих, и я встретила Кубасова далеко не враждебно, так как вправе была ожидать, что увижу в нем старшего товарища, хорошего работника, знатока книжного дела, как об нем в один голос твердили Н. А. и Модзалевский; я вправе была ожидать, что и он отнесется ко мне как к товарищу, зная, что я не первый год работаю в Пушкинском Доме и что работала в нем не по-чиновнически… Но… – не иначе как Модзалевский дал Кубасову инструкцию, как ему держать себя со мной ввиду моего скверного нрава, заносчивости, самомнения и пр. и пр., – и Кубасов заговорил со мной сухим, даже начальническим тоном. Признаюсь, это меня покоробило, но я не дала заметить своих чувств и только тоже перешла на официальную, но совершенно вежливую ногу. Сначала Кубасов задался очень широкими планами библиотечной работы вообще и для себя в частности, но ни разу больше получаса (да и то не каждый день) в библиотеке не был, работу тормозил, потому что говорил: «Этого не трогайте, я сделаю сам», – и не делал; или: «Эти книги я просмотрю», – и не смотрел, и пр. и пр., и когда показывался – только критиковал все, что делалось. Историю с колобовской библиотекой он провалил настолько, что не только пришлось возвращать 18 ящиков книг тех, которые он распорядился забрать, несмотря на договор с Книжным фондом и Публичной библиотекой254, не только – уже после его отъезда – Пушкинский Дом не был допущен к продолжению отбора книг оттуда, – но нам были закрыты двери и в другие книжные источники, из которых обогащались другие библиотеки, т. к. за нами установилась слава грабителей. – Спустя 2–3 месяца такой совместной работы я заявила Кубасову, что меня ни положение дел, ни моя личная работа не удовлетворяют, что работать только по чужой инициативе, не всегда мне даже сообщаемой в ее подробном плане, – я не хочу, что у меня должно быть свое, хотя бы маленькое, но определенное дело, которого я буду чувствовать себя хозяином, что в конце концов все-таки фактически мне приходится руководить работой, но при этом я не имею никакой санкции ниоткуда, и потому получается для меня полная неопределенность и неудовлетворенность во всем. Я даже не могу оставить в библиотеке ту книгу, которую, по моему мнению, в ней желательно иметь, и, таким образом, мне ничего не остается делать, как уйти из Пушкинского Дома; на это Кубасов спросил, чего же я хотела бы, чтобы удовлетвориться и остаться. Я сказала, что т. к. все равно фактически работа внутри библиотеки лежит на мне, то пусть он предоставит мне в ней полную свободу, инициативу и самостоятельность, что же касается представительства, внешних сношений, добывания библиотек и крупных покупок –
