Я умею прыгать через лужи. Это трава. В сердце моем - Алан Маршалл
Я улыбнулся:
— Что это вы вдруг? Черепа в траве! Боже праведный! Вам больше пристало бы думать о цветах в траве. Видели вы когда-нибудь цветы в траве?
— Видела.
Мысли, казалось, унесли ее далеко от меня. Она подняла руки над головой, словно собираясь потянуться, потом, вздрогнув, опустила их. Подавшись вперед, она взглянула мне прямо в глаза. Однако мне показалось, что смотрит она не на меня, а на какую-то точку в пространстве между нами.
— Я не кажусь вам ненормальной? — спросила, она.
— Н-нет. — Я задумался. — На мой взгляд, вы — очень привлекательная девушка. Возможно, наш разговор показался бы кому-нибудь ненормальным. Может быть, оба мы немного ненормальны. Каждый человек в чем-то ненормален. А разве вы считаете себя ненормальной?
— Да.
— В каком отношении?
— У меня бывают галлюцинации.
— Да, это ощущение не из приятных, — сказал я; глядя в пол. — Что правда, то правда.
— Галлюцинации бывают у меня, когда я еду и трамвае.
Она помолчала и коснулась лба своими бледными пальцами. Потом снова заговорила, на этот раз быстро, взволнованно.
— Я вполне нормальная, работаю в конторе машинисткой, — печатаю письма.
Она вытянула перед собой руки, пальцы ее заплясали, точно по клавишам пишущей машинки. Потом одним взмахом руки она вынула воображаемый лист бумаги из машинки. Продолжая свою речь, она как бы изображала все, о чем рассказывала. Руки девушки ни на секунду не оставались спокойными, выражение ее лица поминутно менялось, как бы оттеняя каждое слово.
— Я болтаю с подругами, я обедаю, я возвращаюсь в пансион к себе в комнату. Я такая же, как все, нормальная. Делаю то же, что все нормальные люди. Хожу в кино, обсуждаю картины с подругами. Встречаюсь с молодым человеком…
Она помолчала и с горечью добавила:
— Когда он бывает в Мельбурне… — Сжав руки, она вдруг пригнулась к коленям, потом, распрямившись, снова взглянула на меня.
Я слушал молча.
— Я нормальный человек, как же иначе. Я была ребенком, росла, играла, шалила, получала шлепки. Потом начала работать, полюбила одного человека, но теперь… теперь…
Она вся подалась ко мне, вытянув руку с поднятым кверху пальцем.
— Мне все хуже и хуже. С каждой неделей. С каждым днем. Когда я еду в трамвае, мне начинают лезть в голову странные мысли, и я не могу совладать с собой. Я думаю о вечности. Ей нет конца. И никогда не будет. И в этой вечности я. Навсегда. И все теряет смысл. Иногда я сижу где-нибудь в уголке трамвая и словно раздваиваюсь — вдруг я уже в другом конце вагона, и вижу себя со стороны, вижу, как я сижу съежившись, в уголке с книжкой, которую не читаю. Вижу, как смотрю перед собой, мимо книги, и думаю: через сто лет все, что живо сейчас, станет прахом. Вы умрете, я умру. Все мы умрем. Все деревья и животные, которые сейчас живы, станут прахом. Я начинаю думать о вселенной. Эта огромная, бездонная пустота. Вечная пустота, в нее можно падать, падать без конца…
Иногда я оставляю себя в трамвае — он дребезжит, дребезжит, кругом гудят автомобильные рожки, — а сама выскакиваю из вагона и лечу вверх вверх, вверх, вверх… И вот я уже стала крошечной точкой, а все лечу. А потом — я исчезаю, меня уже нет.
Но я существую, я сижу в трамвае, прихожу на работу, работаю — и весь день не думаю ни о чем странном. Но вечером, когда я возвращаюсь домой на трамвае, все начинается снова. И дома, в моей комнате, тоже. Ночью, в кровати, когда тикают часы и на стене — тени, страшные, как призраки, я сижу в постели, и все кругом кажется мне ненастоящим.
Она замолчала, руки ее успокоились. Она сидела, сжавшись в комочек, опустив голову, и прекрасные волосы, точно занавес, скрывали ее склоненное лицо. Она рыдала.
Я подошел к ней, поднял ее голову рукой, поцеловал в щеку, потом вернулся на свое место и дождался, пока утихнут рыдания.
— Помогите мне, — сказала девушка; я едва расслышал ее слова.
— Где ваши родители?
— Они живут в Брисбене.
— Вы говорили с ними обо всем этом?
— Нет, нет. Я не хочу их расстраивать. — Она продолжала твердить в отчаянии: — Нет, нет, они не должны знать.
— Послушайте, — сказал я наконец. — И у меня бывают такие мысли. Должно быть, мы с вами очень похожи. Единственная разница между нами — в том, что я управляю своими мыслями, а ваши мысли управляют вами. Я могу забыть о них, заставить себя думать о другом, а вы не можете. И тогда они начинают брать над вами верх; вы просто потеряли контроль над мыслями — только и всего.
Чтобы успокоить ее, я стал рассказывать ей разные истории о себе. Истории, как мне казалось, похожие на ту, которая произошла с ней. Она слушала внимательно, но уже без прежней напряженности.
— Вы ведь знаете, — продолжал я, — что у нас бывают болезни — корь, грипп, простуда, всякие другие. Все они излечиваются. Иногда наш мозг тоже заболевает, и его тоже можно вылечить. Ваш мозг болен. Я не знаю причины болезни, но знаю человека, который может ее вылечить. Он — врач, психиатр, и он вам понравится, как нравится мне. Вот его адрес. Пойдите к нему завтра же. Утром я позвоню ему, он будет вас ждать. Обещайте, что вы пойдете к нему?
— Да, обещаю.
— Хорошо, — сказал я. — И больше ни о чем не тревожьтесь.
Она встала, я поднялся, чтобы проводить ее до двери.
— И еще, — сказал я, — если сегодня ночью вы проснетесь и увидите призраки, посмотрите на край постели, там буду сидеть я и улыбаться вам. И призраки исчезнут.
Она посмотрела на меня внимательно, серьезно.
— Я вам верю, — сказала она.
Уже на крыльце она обернулась ко мне и тихо сказала:
— Вас, вероятно, интересует, как это все у меня началось?
— Да, конечно, но если вы не хотите, можете об этом не говорить.
— Нет, я скажу. Несколько месяцев назад мне делали операцию, запрещенную законом. С тех пор я постепенно стала терять контроль над своими мыслями.
— Что ж, возможно, причина именно в этом.
— Понимаете, человек, за которого я собираюсь замуж, плавает на судне. Я вижусь с ним раз в три месяца. Это очень тяжело. Мы оба копим деньги, чтобы пожениться.
— Постарайтесь выйти замуж как можно скорее, — сказал я.
Год спустя я был на ее свадьбе.
