Владимир Оболенский - Моя жизнь. Мои современники
Другим поводом к конфликту между Крымом и Екатеринодаром был вопрос о северных уездах Таврии.
Еще во время немецкой оккупации в Крым приезжал представитель Добровольческой армии полковник Дорофеев. В Крыму он находился в тайных сношениях с кадетами, а в северных уездах Таврии — с местными земцами, среди которых преобладали эсеры. Я помню, как один из мелитопольских эсеровских лидеров, член Учредительного собрания Алясов, приезжал тайно в Симферополь для переговоров с полковником Дорофеевым. Так же как и у нас, вопрос тогда шел о занятии войсками Добровольческой армии Бердянского, Мелитопольского и Днепровского уездов, насильно украинизировавшихся киевскими правительствами.
Однако, добровольцы заняли северную Таврию несколько позже, чем Крым.
В этот промежуток времени, после ухода немцев и падения гетмана Скоропадского, но до прихода добровольцев, города северной Таврии управлялись городскими Думами, а в уездах единственной властью оказались земские управы. Земская власть, не имея в своем распоряжении воинской силы, не могла справиться с начавшимся в деревнях анархическим движением. В Бердянском уезде оперировал батька Махно, а в северной части Мелитопольского уезда власть захватил местный учитель Опанасенко, называвший себя анархистом. Его отряды громили помещичьи усадьбы, грабили богатых крестьян и убивали всех местных жителей, принимавших участие в репрессиях гетманского правительства. Власть, или, точнее говоря, анархия Опанасенко распространялась в Мелитопольском уезде, и его вооруженные отряды появились возле Мелитополя. Дабы помешать вторжению его грабительских отрядов в Мелитополь, представителям земства и города пришлось вступить с ним в переговоры.
Как раз в этот момент добровольческий гвардейский корпус, оттеснив Махно из Бердянского уезда, занял Мелитополь. Жители, измученные режимом гетмана Скоропадского и напуганные наступившей анархией, искренне радовались появлению «настоящей» русской власти. В земских кругах, которые давно уже вели тайные переговоры с представителями добровольческого командования, с особой радостью относились к приходу добровольцев.
В Симферополе мы тоже радовались занятию северной Таврии добровольческими войсками. Мы жили чаяниями о «единой России», и в нашей местной борьбе символом этого единства было воссоединение разделенной между двумя «государствами» Таврической губернии. Поэтому, как только до нас дошла весть о вступлении в северную Таврию Добровольческой армии, губернская управа возбудила вопрос перед крымским правительством о присоединении ее к Крыму. Правительство ответило, что оно сможет войти по этому поводу в переговоры с Деникиным лишь в том случае, если инициатива будет исходить от органов местного самоуправления северной Таврии.
Я сейчас же телеграммой созвал совещание земских и городских гласных северных уездов в Мелитополе и сам отправился туда.
Среди собравшихся гласных, состоявших преимущественно из крестьян и сельских учителей, в числе которых были как великоросы, так и украинцы, мысль о восстановлении Таврической губернии под временной властью крымского правительства была встречена с единодушным сочувствием, и соответствующая резолюция была принята единогласно. Диссонансом звучали только речи двух-трех меньшевиков-интернационалистов, стремившихся провести в резолюции протест против гражданской войны. Но и они в конце концов присоединились к общему решению.
В последний вечер наших совещаний мы обратили внимание на отсутствие одного из наиболее активных его членов, уездного гласного и бывшего члена Учредительного собрания Алясова, а к концу заседания пришла его жена и сообщила, что он арестован добровольческой контрразведкой.
На следующее утро я пошел по этому поводу объясняться с командиром корпуса, но он мне сказал, что не в курсе дела и только обещал лично в нем разобраться. Впрочем, тон, которым разговаривал со мной корпусной командир, был холоден и официален, не предвещая ничего хорошего.
А через несколько дней, уже в Симферополе, я узнал, что арест Алясова был лишь началом целой серии арестов общественных деятелей в Мелитополе. Из числа арестованных секретарь управы Миркович, «плехановец», один из наиболее решительных противников большевиков, недавно едва спасшийся от грозившего ему расстрела, был убит на улице контрразведчиками «при попытке к бегству», а Алясов, человек, который, рискуя собой, вел во время немецкого владычества тайные переговоры с командованием Добровольческой армии, исчез…
Долго несчастная жена Алясова добивалась от контрразведки сведений об исчезнувшем муже. Ей вначале отвечали, что его отправили в Екатеринодар, а затем, когда по наведенным справкам оказалось, что его там нет, сообщили, что он был выведен за пределы территории, занятой добровольцами, и там отпущен на свободу. Ну, словом, стало ясно, что «выведен в расход»…
Что касается остальных арестованных, то после длительных переговоров с генералом Пархомовым мне удалось настоять на том, чтобы их выслали в Симферополь. Это гарантировало их как от «попытки к бегству», так и от «освобождения за фронтом».
От генерала Пархомова я узнал, что против арестованных мелитопольцев было выдвинуто тяжкое обвинение в тайных сношениях с большевиками, основанное на материале телефонограмм, которыми, действительно, не тайно, а совершенно явно обменивались земская и городская управы с повстанцем Опанасенко, когда его отряды угрожали Мелитополю.
Таким образом, как раз активные люди, предпринимавшие, с одной стороны, шаги, чтобы добиться скорейшего прихода добровольцев, а с другой — чтобы спасти город от анархии, оказались преступниками. А оговорили их те, которые укрывались за их спинами в минуту опасности, а когда опасность прошла, стремились подладиться к новой власти. Эти люди, недавно еще украинские патриоты, теперь клялись в верности «единой России» и обвиняли в измене всех ненавистных им еще по мартовской революции кадетов и социалистов… Впоследствии, конечно, они же стали верноподданными коммунистической власти. Так было и в Мелитополе, так происходило и в других местах…
Генерал Деникин дал свое согласие на присоединение к Крыму северной Таврии, но под условием введения там военного положения. Крымское правительство не возражало, так как там приходилось бороться с вооруженными повстанцами, что было, конечно, невозможно без предоставления особых полномочий начальнику военных сил. Кроме того, Красная армия быстро приближалась к границам Таврической губернии. Однако, правительство сочло нужным назначить в северную Таврию гражданского генерал-губернатора, стремясь через него влиять на ограничение произвола военных властей с их упрощенными методами управления.
Распоряжение о назначении генерал-губернатора было воспринято военными, и не без основания, как акт недоверия. Деникин потребовал отмены этого распоряжения. И опять возник длительный конфликт между Екатеринодаром и Симферополем, опять полетели из Екатеринодара грозные телеграммы, резкие бумаги и опять крымские министры бегали ежедневно объясняться по прямому проводу.
Дело осложнилось тем, что Добровольческая армия, завладев деньгами, находившимися в бердянском и мелитопольском казначействах, решительно отказалась передать их крымскому правительству, вынуждая его этим расходовать на управление северными уездами Таврии средства, собираемые на Крымском полуострове. На это правительство, конечно, согласиться не могло. В результате объединение Таврической губернии оказалось чисто бумажным.
Серьезные трения между крымским правительством и Деникиным происходили также по вопросу о созыве крымского Сейма.
Принимая власть от собрания крымских земцев, правительство дало обязательство созвать местный парламент (Сейм), если до марта месяца не произойдет объединения России. Большинство членов правительства относилось отрицательно к мысли о созыве Сейма, но они не считали себя вправе нарушить свое обязательство: время шло, Россия не объединялась, и правительству, вопреки собственному желанию, пришлось выработать закон о Сейме и с запозданием на два месяца против обещанного срока назначить выборы.
Закон о Сейме был проведен через собрание земских и городских представителей, причем большие прения вызвала система выборов. Левое большинство собрания жило тогда под гипнозом формального демократизма, а потому вносило в избирательный закон «демократизующие» его поправки, сводившиеся главным образом к установлению идеальной арифметической справедливости. И действительно, была принята еще нигде невиданная, самая скрупулезная пропорциональная система выборов со сложнейшим подсчетом остатков неиспользованных голосов. Сейчас я уже не помню, в чем заключались ее особенности, но вспоминается мне, как мы с Набоковым прямо выбились из сил над редакцией внесенных собранием поправок, стараясь изложить в ясной форме крайне запутанную систему подсчета.
