Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

…Я прекрасно помню его комнату, столь жарко натопленную, что не всякий мог вынести такую ремизовскую температуру. На стенах висели кусочки парчи и старых шелковых тканей, пропитанные пряными и душными духами. На полочках торчали всевозможные кустарные игрушки. И сам хозяин, маленький, сгорбленный, с лукавыми глазами из-под очков, с непокорными вихрами на голове, казался каким-то добродушным колдуном, а может быть, и домовым, случайно запрятавшим свое лохматое тельце в серенький интеллигентский пиджак.

А. М. Ремизов вечно кого-нибудь мистифицировал, вечно выдумывал невероятные истории, интриговал ради интриги, шутил и ловко умел извлекать из людей и обстоятельств все, что ему нужно, прикидываясь иногда казанскою сиротою. Хитрец порою любил пошалить, как школьник, – любил подшутить над простецом. Ему ничего не стоило, приехав в гости к какому-нибудь тороватому и зажиточному приятелю, незаметно придвинуть вазу со свежею икрою и уплести ее всю единственно для потехи, чтобы потом полюбоваться на физиономию хозяина, с недоумением взирающего на кем-то опустошенную посудину. Но должен признаться, что я не очень верил в веселость этого лукавого чудака. И от всех его шуток веяло на меня тоскою…И я никогда не ждал добра от этого надрывного подпольного смеха» (Г. Чулков. Годы странствий).

РЕПИН Илья Ефимович

Живописец, педагог. Член Товарищества передвижников. Постоянный участник выставок Товарищества. Академик Петербургской Академии художеств. Руководитель академической мастерской (1894–1907). С 1898 – ректор Высшего художественного училища при Академии художеств. Живописные полотна «Бурлаки на Волге» (1870–1873), «Крестный ход в Курской губернии» (1882–1883), «Не ждали» (1884), «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» (1880–1891), «Торжественное заседание Государственного Совета 7 мая 1901 года» (1901–1903) и др. Портреты В. Стасова (1883), Л. Толстого (1887), В. Короленко (1912) и др. Кавалер ордена Почетного легиона (1901).

«Надо прямо сказать, что Репин производил впечатление чудака, чудака несусветного, чудака неповторимого, махрового! Это сказывалось в его костюме, в его поступках, во всем его облике сухонького захудалого „мужичка-замухрышки“, дошедшего до всего „своим умом“, „самоучкой“!

И если Шаляпин производил впечатление Цезаря с незримым лавровым венком на голове, его походка, жесты, улыбка – все было невиданное, уводившее куда-то в другие эпохи, в эпохи расцвета средиземноморской классики, – то никакая „классика“ при виде Репина не вспоминалась. На ум приходил какой-то старикашка, столяр-краснодеревщик, любитель порассуждать!

Таких было много на Волге, в Кинешме, Саратове, Вольске, в Царицыне!

Седенькая бороденка, прищуренные зоркие глазки. Небрежный, нескладный костюмчик. Все неряшливо, нечесано – и вдруг майская рубашка с открытым воротом без галстука… это при сюртуке!

В городе, и несколько чопорном, и корректно-франтоватом, костюм Репина производил впечатление какого-то „балагана“ или любительского спектакля. Вызывала улыбку и „тирольская охотничья куртка“, так не вязавшаяся с образом русского народника, так что, пожалуй, сюртучишка, который одевали к причастию скромные провинциалы, не гоняющиеся за изыском в костюме, был ему больше к лицу. Однако никакой „провинциал“ никогда не решился бы надеть зимой майскую рубашку, которую тогда называли „апаш“!

Надо ли говорить, что все эти „тироли“ и „апаши“ вызывали некоторую усмешку, доброжелательную, конечно, но все же усмешку, эдакое некое: „Что ж ты будешь с ним делать? Тут уж законы не писаны!“

…„Оригинальность“ Репина или его чудачества исходили из какой-то его внутренней сущности, из склада его психики. И только характером этой психики можно объяснить, что наряду с величайшими произведениями у него попадаются картины-анекдоты обескураживающей примитивности и недалекости. „Ложа в театре“, „Проводник в Крыму“ и др.

Если хотят „видеть“ живого Репина, то надо всматриваться во все!

Все эти весьма абстрактные описания голословны или даже это не только „голые слова“, а и бестелесные слова! Я же верю, что Репиным будут интересоваться не только как иконой или святителем русского национального искусства. Он интересен перепутанностью всего – великого и смешного!

…Некая „чудинка“ была свойственна Репину.

Эдакое некое: „Какое мне дело до других, раз я нахожу мое поведение естественным и рациональным. Раз мне удобно зимой носить рубашку апаш в сочетании с сюртуком, нахожу это удобным, то пусть смеются!“

…Поражал еще и голос, вырывающийся или исходящий из уст этого щупленького старичка ниже среднего роста.

Это был густой, громовой бас, бас протодьякона, изображенного когда-то Репиным, то есть мужчины грузного, увесистого, утробного, а не потребителя легких салатов!» (В. Милашевский. Вчера, позавчера…).

«…Заметной чертой его личности была неутомимая пытливость. Стоило очутиться в „Пенатах“ какому-нибудь астроному, механику, химику – и Репин весь вечер не отходил от него, забрасывал его множеством жадных вопросов и почтительно слушал его ученую речь. Путешественников расспрашивал об их путешествиях, хирургов – об их операциях. При мне академик Бехтерев излагал в „Пенатах“ теорию гипнотизма, и нужно было видеть, с каким упоением слушал его лекцию Репин. Каждую свободную минуту он старался учиться, приобретать новые и новые знания. На восьмидесятом году своей жизни снова взялся за французский язык, который изучал когда-то в юности. Впрочем, отчасти это произошло оттого, что он романтически влюбился в соседку-француженку, ибо, подобно Гете, подобно нашим Фету и Тютчеву, был и в старости влюбчив, как юноша.

…Благоговейно произносил он имена Менделеева, Павлова, Костомарова, Тарханова, Бехтерева, с которыми был дружески близок, и глубоко презирал тех художников, которые до старости остаются невеждами.

Я любил читать ему вслух. Он слушал всеми порами, не пропуская ни одной запятой, вскрикивая в особенно горячих местах.

На все обращенные к нему письма (от кого бы то ни было) Репин считал своим долгом ответить, тратя на это по нескольку часов каждый день. Страстно любил разговоры на литературные и научные темы. Зато всякая обывательская болтовня о болезнях и дрязгах, о квартирах, покупках и тряпках была для него так отвратительна, что он больше пяти минут не выдерживал, сердито вынимал из жилетного кармана часы (на цепочке, старинные, с крышкой) и, заявив, что у него неотложное дело, убегал без оглядки домой, несмотря на все протесты и просьбы собравшихся.