Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Лидия Марковна Яновская
Не стоит искать «готический» особняк Маргариты в переулках Арбата: в конкретно архитектурном смысле этот особняк в романе не означает ничего. В поэтическом, ассоциативном означает очень много: это музыкально-образный ключ, еще раз вводящий повествование в «фаустовский» контекст.
Так же, как садик мастера и сад Маргариты в романе — отражение немеркнущей памяти писателя о Киеве.
А «фонари»… Их еще называют эркерами и в толковых словарях описывают так: выступ в здании навесу… башенка с окнами, привешанная к стене… У Даля: «Полукруглый или многогранный выступ в стене, освещенный окнами»…
Ах, эти киевские эркеры!.. Киев строился в годы булгаковского детства. Дома плотно вставали на вновь проложенных улицах. Их возводили быстро, и заказчики не жалели средств, гордясь друг перед другом фасадами.
Из Дневников Е. С. видно, что Булгаков всю жизнь мечтал о хорошей квартире. Киевлянин, он мечтал о квартире с волшебной красотой широких окон и эркерами. Увы, роскошной квартиры с «фонарем» у Булгакова так никогда и не было. Судьба-насмешница, как называл ее Булгаков, в конце концов развесила эркеры-фонари на этажах, надстроенных над тем самым «домом застройщика», где жил Булгаков, мечтая о квартире и запахе сирени. Никогда не получил он и дом в саду. Разве что в воображаемом небытии — «вечный дом» с зацветающими вишнями и вьющимся виноградом…
Загадочный треугольник и цвета бытия
Чёрное и белое
Как у любого художника, у писателя есть потребность взглянуть на свою работу со стороны. Автора начинающего, еще не уверенного в себе, волнуют чужие оценки, положительные или отрицательные. Зрелый мастер оценивает свою работу сам. Но и ему для этого необходимо отодвинуться от сделанного, создать дистанцию отчуждения.
По-видимому, для Булгакова такой возможностью взглянуть на созданное им со стороны были часы, когда у письменного стола в своем кабинете или, чаще, за овальным столом в тесноватой гостиной он читал немногим своим друзьям главы «Мастера и Маргариты». Вероятно, были моменты, когда его весьма интересовали замечания и реплики слушателей, как в тот раз, когда, испытывая себя, он читал страницы об Иванушке и «доме скорби» психиатру С. Л. Цейтлину. Но в большинстве случаев, читая, поверял себя сам, оставляя при себе ход своих мыслей.
Одно из таких чтений — 27 апреля 1939 года — счастливым образом отразилось в дневниковых записях сразу двух участников события — Е. С. Булгаковой и В. Я. Виленкина. Так что всю картину можно представить себе весьма объемно.
Прочитав первые три главы, Булгаков спросил: «Кто такой Воланд, как по-вашему?»
Слушатели замялись.
Чтобы подбодрить присутствующих, Елена Сергеевна предложила обменяться записочками и в своей написала: «Дьявол». Драматург А. М. Файко растерялся и написал: «Я не знаю». В. Я. Виленкин (тогда заместитель заведующего литературной частью МХАТа) угадал: «Сатана».
«Михаил Афанасьевич, — рассказывает в своих мемуарах Виленкин, — не утерпев, подошел ко мне сзади, пока я выводил своего „Сатану“, и, заглянув в записку, погладил по голове»[415].
Помнится, этот рассказ меня поразил: не узнать Воланда?!
Впервые я читала роман в апреле 1963 года, у Елены Сергеевны дома, в ее квартире на Суворовском бульваре в Москве. По отношению ко мне она применила тогда своеобразную методу: я читала Булгакова в том порядке, какой определяла она. Сначала «Записки юного врача» и тогда еще неопубликованный «Бег»[416]. Потом «Адама и Еву», «Театральный роман», комедии «Блаженство», «Иван Васильевич»… Конечно, я нарушала продуманный ею порядок, спешно проглатывая «Собачье сердце» в отделе рукописей «Ленинки», «Багровый остров» и «Батум» в Центральном государственном архиве литературы и искусства (ЦГАЛИ), в какой-то московской театральной библиотеке инсценировку «Мертвых душ». Дома, в Харькове, в библиотеке имени Короленко, обнаружились оба издания «Дьяволиады», опубликованная в 20-е годы на две трети «Белая гвардия» и даже «Зойкина квартира» — чудом уцелевший машинописный (!) экземпляр 20-х годов… Книги в библиотеке и рукописи в архиве получить было нетрудно — Булгакова еще не читали.
А может быть, отсрочка в чтении «Мастера» определялась не только тем, что Елена Сергеевна хотела меня подготовить. Позже выяснилось, что в ту зиму роман был у нее «в работе». Она приводила в порядок текст: заново сверяла с рукописями, снимала описки и опечатки (или то, что считала опиской и опечаткой), уточняла знаки препинания… 8 марта 1963 года писала Н. А. Булгакову: «…переписала большой роман Миши». 22 марта — мне: «…правила перепечатанный роман».
Как бы то ни было, в течение двух апрельских дней роман был мною, наконец, прочитан — по свежесверенной, только что отпечатанной на белейшей лощеной бумаге копии. С утра до вечера, не поднимая головы, читала первую часть. Назавтра — так же не отрываясь — вторую. В каком-то месте (может быть, после третьей главы?) Елена Сергеевна вдруг спросила, поняла ли я, кто такой Воланд. Помнится, я отмахнулась — кивком головы, движением руки… Ах, не мешайте… Не узнать Воланда!..
На улице было темно. В мокром асфальте отражались бегущие огни автомобилей. Кружилась голова, почва уходила из-под ног, и, как Степе Лиходееву, казалось, что сейчас полетишь головой вниз к чертовой матери в преисподнюю. Но роман был пронизан светом. И почему-то особенно волновало в нем описание гроз, чудовищных и естественных весенних гроз, каждый год проносившихся над Москвой, как тысячи лет проносились они над тысячами других городов, — гроз, из которых, должно быть, и соткался Воланд…
Так почему же я — читая глазами, через много лет — так хорошо понимала автора, а друзья, слушавшие то же из его собственных, живых уст, смущенно решали вопрос, кто такой Воланд? «Отвечать прямо никто не решался, — замечает Виленкин, — это казалось рискованным».
И только склонившись над рукописью в архиве, поняла: слушали они отнюдь не то же, что читала я…
Как уже знает читатель, в первый и единственный раз Булгаков продиктовал роман на машинку, полностью, в мае — июне 1938 года, а потом до конца дней, слоями, правил. Какой слой текста читал весною 1939 года? Может быть, машинописный первоначальный, звучавший так:
«Весною, в среду, в час жаркого заката на Патриарших прудах появилось двое граждан. Первый из них, приблизительно тридцатипятилетний и преждевременно облысевший, лицо имел бритое, одет был в серенькую летнюю пару и свою приличную шляпу пирожком нес в руке. Второй, двадцатитрехлетний, был в синей блузе, измятых белых брюках, в тапочках и в кепке…»
И место действия, и расстановка действующих лиц в этих строках уже установились, не правда ли? Добавлю: давно установились.
