Теодор Вульфович - Обыкновенная биография

Новый 1945-й. Начальник разведотдела поздравляет меня с новым годом, вторым орденом и присвоением звания гвардии старший лейтенант.

Поздно ночью приходят Василий Курнешов и Зайдаль Лейбович. На протяжении двух часов они распекают меня за то, что я, по их мнению, стал сугубым индивидуалистом, эгоистом, что я начал замыкаться в себе, что я даже становлюсь педантом. Я слушаю их и лишь изредка задаю вопросы. Во многом они правы. Друзья замолкают. Вытаскиваю из-под кровати случайно добытую бутылку самогона. Молча распиваем. Первый тост за тех, кого нет с нами — это традиция.

12 января 1945 г. Прорыв. Силища несметная. Вперёд, вперёд, вперёд. День и ночь варимся в этом котле. Вот это дело, это жизнь. Чем больше надоедает война, тем яростнее сражаешься. Идём на прорыв. Прямо, на запад.

13 января. Еду на транспортёре. Навстречу движется подбитый танк. С танка машут:

— Вульфович! Стой! Стой!

Останавливаюсь. На броне сидит лейтенант с перебинтованной рукой и в изодранном комбинезоне. Спрашиваю, вынимая карту:

— Где сейчас ваши? — и хочу отметить местонахождение Зорькиного батальона.

— Идут на Коньске. Километрах в 30-ти отсюда. Немного южнее.

Спрашиваю, между прочим:

— Ну как там Зорька Нерославский?

— Часа два тому назад убили.

Кричу не своим голосом:

— Что!!!

— Не ори. Убили, говорю, человека. — И желваки забегали на скулах лейтенанта.

— Его?.. Как же это?.. — ненужный, дурацкий вопрос.

— Балванкой, наповал. Поезжай, там узнаешь. — И танк трогается.

А ведь Зорька был твёрдо убеждён, что останется живым в этой войне.

Едем. Медведев заряжает мне новенький трофейный парабеллум и считает запасные патроны — «21, 22, 23, 24». Все пригодятся. Я не вижу дорогу, перед глазами тёмносерые круги.

— Да, теперь все патроны пригодятся.

Так рождается ненависть.

Коньске, Александрув, Парадыз. Жмём по земле польской, обходя крупные населённые пункты.

С «собственными» немцами у меня свои счёты. Я сам их проверяю, прежде чем сдать в разведотдел. Так будет вернее. До Одера осталось 25–30 км. Маленький польский городок. Прошло всего несколько часов, как немцев вышибли из этого городка. Останавливаемся на несколько часов заправить машины и передохнуть.

Приехал в гости Наум Комм. Обедаем вместе. Прибегает Медведев.

— Товарищ гвардии старший лейтенант, наискосок хорошая маленькая квартирка и пианино. Пойдёмте вместе с Наумом.

Идём. К нам присоединяются ещё 5–6 бойцов и Василий Курнешов. Входим. На маленьком диванчике за столом сидит совершенно седая женщина. А лицо у неё довольно молодое. Она была очень красива, да и сейчас ещё… На её коленях лежат большие полотнища белого и красного материала. Она спокойно шьёт знамя польской республики.

— Здравствуйте.

Следует сдержанный ответ:

— День добрый, — а в глазах опаска и недоверие.

Я показываю рукой на фортепиано:

— Вы разрешите бойцу поиграть немного?

Она поджимает губы и нехотя достаёт из жакета маленький ключик. Протягивает мне. Её рука дрожит. Женщина склоняется над знаменем и не торопясь шьёт, шьёт, шьёт.

Наум разделся и сел к инструменту.

Его руки пробегают по клавишам лёгким ветерком. Несколько аккордов.

Останавливается, расстегивает ворот гимнастёрки и… руки его в волевом порыве устремляются по клавишам. Комната полна звуками торжественной мелодии шопеновского полонеза.

Я смотрю на женщину. Она не поднимает головы, но стежки сообразуются с ритмом мелодии. Хозяйка слушает.

Наум знает, что я очень люблю «Пер Гюнт» и играет песнь Сольвейг.

Медведев уселся в мягкое кресло, но, забыв о том, что надо быть солидным, раскрыл широко рот и самозабвенно слушает песню — Песню оплакивания любви.

Улеглась мелодия Грига. Наум задумывается. Вытирает руки… Решил…

Эмоциональный взрыв, необычайная экспрессия и темперамент. Руки летают по клавишам, и ещё не мелодия, а сонм звуков вихрем носится по комнате. И вот тема страдания и муки сильной и волевой натуры возникает на этом фоне. Она растёт, ширится и наконец становится величественно самостоятельной и цельной. Она достигает наивысшего напряжения. Больше нельзя. Большего человек выдержать не может. Вдруг резкий спад и тема начинает утихать…

Я пришёл в себя и смотрю на хозяйку. Она сидит всё так же, наклонившись к работе, и крупные слёзы одна за другой падают на знамя.

А мелодия вновь растёт и крепнет в жизнеутверждающем порыве и «Победа духа! Победа воли! Победа правды!» провозглашается тремя заключительными аккордами.

Наум поднимается и медленно одевает шинель. Бойцы по одному проходят мимо стоящего в дверях Василия Курнешова.

Адъютант откашливается и заявляет деловито:

— Хм! Ну, я пойду в штаб.

Наум подпоясывается брезентовым солдатским ремнём. Я спрашиваю:

— Что ты сейчас играл?

— 12 этюд Шопена, зазывается Революционный, и обращаясь к хозяйке:

— Спасибо, хозяйка.

Я беру шапку и сдержанно:

— До свиданья, Простите за беспокойство.

— Подождите! — говорит хозяйка. Поднимается с дивана и подходит к нам. Она старается держаться с достоинством, но видно, что она смущена:

— Вы простите меня… Я приняла… Я сначала плохо подумала… вы меня, пожалуйста, извините.

Наум смущённо улыбается:

— Ничего, ничего.

А мне почему-то не до смеха.

— До свиданья! — провожает нас хозяйка. — Путь добрый! — говорит она со значением.

— Ну, коли так, спасибо, — и мы выходим на улицу.

Впереди Одер, который мы перейдём, а уж тогда лёд тронется.

С ходу разведка и мотострелковая бригада форсирует Одер по тонкому ненадёжному льду. Одним из первых подразделений, форсировавших Одер, была разведрота Петра Романченко.

Под Штейнау на левом берегу Одера, на той земле, добраться до которой мечтал каждый из нас, похоронен старший лейтенант Пётр Васильевич Романченко, а его разведчики идут вперёд к следующему рубежу.

Следующий — Шпрее.

Тяжёлые бои в оперативной глубине. Немцы бросили навстречу танковой армии, «гуляющей» по её тылам, лучшее, что у них осталось — первоклассных лётчиков, свою гвардию, своих ассов.

Каждые 20–30 минут по колонне несётся магическое слово «Воздух!»

Наши аэродромы ещё за Одером, и краснознамённые редко появляются в воздухе.

Мы уже ушли на 120–140 км от этого приметного водного рубежа. А там всё ещё идут бои.

Апрель 1945 г.

А ну! Последний рывок. У меня в планшете лежит уже карта Берлина. Нет, это не рывок. Это тяжёлый бой за каждый населённый пункт, каждую опушку, каждый дом. Нас прикрывают покрышкинцы. Молодцы, очень хорошо и организованно работают.