Иван Лаптев - Власть без славы

На мое замечание, что никаких открытий в статье нет, что народ о приведенных в ней фактах знает лучше и больше нас, Зимянин отреагировал нестандартно:

— Ты еще молодой. Ты не разобрался, что у тебя в коллективе есть такая группа, которая хочет твоими руками специально жару поддать. Ты вот в этом же номере о Ленинграде два материала положительных опубликовал. А Москву дерьмом забросал! Ты же сталкиваешь два крупнейших города! Или считаешь, что в Москве уже никто не работает и ничего доброго найти нельзя?!

Разнос завершился настоятельным предположением «подумать», «посмотреть», «не поддаваться». Рекомендации по тем временам были серьезные…

Едва успел я вернуться в редакцию, позвонил М. С. Соломенцев, член Политбюро, председатель Комитета партийного контроля при ЦК КПСС. Этот был просто груб. Коротко и выразительно он сообщил, что я вместо дела занимаюсь «оплевыванием» города, на который вся страна смотрит как «на образцовый».

Мне трудно в это сейчас поверить, но в дневнике зафиксировано, что и секретарь ЦК КПСС по промышленности В. И. Долгих не поленился в этот день снять трубку белого телефона и задать мне вопрос:

— Что же это вы, понимаете ли? Мы на вас надеялись, выдвинули, всегда поддерживали, а теперь что же получается?

А вечером, уже после 20.00, позвонил первый секретарь Московского горкома КПСС, один из самых влиятельных тогда членов Политбюро В. В. Гришин. Телефонная трубка просто рычала:

— Да кто вы такой! Кто вам позволил! Москву! Здесь десять миллионов человек! Каждый день они трудятся! Создают ценности! На нас весь мир смотрит! Вы хотите все опоганить?! Испохабить?! Мы этого вам не позволим! Москва не позволит! Кто вам разрешил?

Этот вопрос был неким подтекстом всех приведенных выше разговоров. Хотя ведь беседа наша с Горбачевым проходила не один на один, да и шеф КГБ был в курсе. Так в чем же тогда был смысл вопроса? Надо было назвать фамилию? Я сказал всем одно и то же: как главный редактор имею право подписать в свет любой материал. Такое право, чисто формальное, у редакторов действительно было. И поговорка на этот счет была: «Главный может подписать в свет любой материал. Но только один раз». В общем-то я был уверен, что этот «один раз» уже наступил, что я отредакторствовался.

На несколько дней воцарилось грозное молчание. Не звонили даже друзья со Старой площади, даже инструкторы — кураторы газеты не подавали голоса. Зато шла лавина телеграмм и звонков со всей страны. С благодарностью за публикацию. С выражением поддержки. Знал бы читатель Сидоров-Иванов-Петров, сочиняющий такую телеграмму где-нибудь в Петропавловске-Камчатском, каким сильным бывает его одобряющее слово!

А потом вдруг все переменилось. Переменилось до невероятности, до наоборот. Снова позвонил Зимянин и хотя опять помянул «группу в редакции», которой я должен остерегаться, но сообщил, что он меня и не ругал вовсе, что он видит в газете положительные перемены, но работа еще предстоит большая, и надо, чтобы редакция чувствовала крепкую руку. В тот же день, опять вечером, позвонил Гришин. Ни словом не упомянув предыдущий разговор, он стал заверять меня, что «мы «Известия» всегда поддерживали и будем поддерживать». Чудеса!

Причины такой перемены я узнал только через 12 лет, уже работая председателем Госкомпечати Российской Федерации. Один бывший работник общего отдела ЦК КПСС, пришедший в Комитет просить дотацию на издание сочиненной им книги, рассказал, что вопрос о «Расплате» был затронут на Политбюро, и Гришин предлагал освободить меня от работы. Но Черненко то ли не понял, в чем суть, то ли был умнее, чем его представляли, но он разворчался и сказал: вот-де только назначили, первый же пустяк в политику превратить хотите, с кадрами так нельзя, с кадрами надо работать. И хотя никто больше мне эту версию не подтвердил, уверен, что нечто подобное только и могло так резко и круто изменить настроение обиженного Гришина.

Столь подробно описываю этот случай потому, что он, на мой взгляд, точно характеризует условия, в которых зарождалась гласность. Каждый редактор газеты или журнала, руководитель радио или телекомпании 80-х годов может рассказать о десятках подобных случаев. Мы все были в курсе происходящего в разных редакциях, поддерживали и оберегали друг друга, зная, что если сегодня «Известия» подняли планку открытости и гласности вот до такой отметки, то завтра «Огонек» или «Московские новости» могут попытаться поднять ее еще выше, если «Аргументы и факты» публикуют, казалось бы, совершенно непроходной материал, то «Комсомолка» или те же «Известия» завтра поставят в полосу еще более острую статью. Это было и до Горбачева, и при Горбачеве: опубликованные за последние годы в различных книгах протоколы заседаний Политбюро свидетельствуют, что чуть ли не на каждом из них поднимался вопрос о «распоясавшихся» средствах массовой информации. И Горбачев нередко тоже давал волю своим обидам на прессу, которые потом, правда, очень умело и мудро амортизировал А. Н. Яковлев.

Поэтому, когда в наши дни слышишь плач молодых коллег-журналистов, что-де у них хотят отнять свободу слова, которую им подарили в 90-м году, это — вопли непонимания истинного положения дел. Никто гласности и свободы слова нам не дарил и дарить не собирался. Мы отвоевывали их по меньшей мере пять лет изо дня в день, из номера в номер, из передачи в передачу. В этой борьбе были успехи, были и отступления, были и контратаки со стороны цензуры, которую нельзя представлять только в облике Главного управления по охране государственных тайн в печати. Охранительные функции выполняла вся многоуровневая идеологическая система КПСС, охранительные, уточню, не для государственных тайн, а для режима. И в 1988, и в 1989, и даже в 1990 году средства массовой информации все еще находились «под колпаком» этой системы и порой были вынуждены откатываться назад, как это произошло, например, с серией выступлений против А. Д. Сахарова незадолго до его смерти. Но с каждым шагом гласности вперед мы чувствовали себя все увереннее и все больше учились сопротивляться любому внешнему нажиму.

Безусловно, власть и тогда искала любую возможность ограничить гласность, как она ищет эту возможность и сегодня. Но на то она и власть. У нее всегда свои законы, свои представления о характере и полноте диалога с обществом, и просто так она своих позиций не сдает. К этому надо быть готовым каждому, кто выбрал себе журналистскую судьбу.

Тогда, в 1984 году, история с «Расплатой» многому научила редакцию «Известий». Мы приняли своими правилами несколько жестких требований. Во-первых, каждый публикуемый факт должен быть неопровержимо засвидетельствован. Не обязательно все эти свидетельства публиковать, но корреспонденту следует иметь их. Во-вторых, если автор прав, если он не погрешил против истины, редакция встает на его защиту при любом развитии ситуации. В-третьих, вынеся на газетную полосу какую-либо проблему, возвращаться к ней столько раз, сколько потребуется, чтобы ее решить. Были еще и в-четвертых, в-пятых, в-шестых…