Арон Гуревич - Арон Гуревич История историка

Но оставим радужную картину, возникающую из мемуаров зарубежных коллег, на их совести. Между нами, людьми из России и людьми Запада, есть ведь и такое различие: когда европейца или североамериканца спрашиваешь: «Как дела?», он неизменно отвечает: «Гш fine». На самом деле у него могут быть всяческие невзгоды, но они входят в круг его privacy и не касаются собеседника. У нас это не принято, различия в менталитете очевидны. Но признаем, что наша жизнь и складывалась совершенно по — другому. Налицо контраст между тем, что происходило на левом берегу Сены, и тем, что творилось в Москве. Впрочем, в Петербурге, говорят, кампания 1947–1953 годов проходила еще тяжелее, хотя куда уж тяжелее, я не знаю.

В каком обществе мы жили, в каком мраке бродили, какому давлению подвергались прямо или косвенно! Казалось бы, лично тебе открыто никто ничем не угрожает, но в любой момент скрытая угроза могла реализоваться — не для тебя, так для твоего учителя. Эта атмосфера передана в художественных произведениях, например у Лидии Чуковской или Василия Гроссмана, но чтобы до конца ее понять, надо было пережить самим ежедневное ощущение, что в любую минуту может что‑то произойти. И в конечном итоге что‑то и происходило.

Лидия Яковлевна Гинзбург в одной из своих поздних работ вспоминает 30–40–е годы, когда кругом «рвалась шрапнель»: вечером встречался с человеком, а утром оказывалось, что он арестован. И что же, продолжает она, в это время влюблялись, ездили за город, ходили в театр, собирались вместе. То не был пир во время чумы, но сила жизни, интенсифицировавшаяся, может быть, под влиянием мысли, что в любой момент все может оборваться, психологическое противодействие тому ужасу, который висел в воздухе, брали свое.

Спасало чувство юмора, без которого можно было просто повеситься. Юмор был одним из условий нашего существования. Шутка являлась неотъемлемой чертой нашей жизни, психологическим средством, которое давало возможность жить, работать, несмотря на те ужасы, которые творились в повседневности.

Я не присутствовал на новогодних журфиксах у Косминского или Неусыхина — это был другой круг, и дистанция держалась, — но когда я защитил кандидатскую диссертацию, было застолье у меня. Косминский и Неусыхин вместе с некоторыми другими коллегами пришли ко мне в коммунальную квартиру жены, что само по себе было «достойно кисти Айвазовского», и в этот вечер шутки сыпались из уст профессоров так же, как из уст молодых людей.

В своей среде, когда мы встречались по самым разным поводам или без повода, просто потому, что хотели общаться, мы веселились и шутили; чего только ни говорили, а ведь еще дорогой вождь был жив. То было время буйного расцвета политических анекдотов. Стукачество процветало, и за анекдот можно было схлопотать солидный срок. Собирались десять, пятнадцать, а то и двадцать человек, но все проходило благополучно. Как это обошлось, просто чудо. Бог нас спас, как говорится.

Анекдот был неотъемлемым компонентом бытия. Вот несколько образчиков из первых приходящих на память. Ночь, коммунальная квартира, резкий звонок во входную дверь, все лежат в постелях, парализованные ужасом. Наконец, уступая настойчивости звонка, самый смелый из жильцов плетется к дверям. И тут же раздается его радостный вопль: «Успокойтесь, это всего лишь пожар!»

Другой анекдот из времен гражданской войны в Испании:

— Вы слышали, Теруэль взят.

— Один или вместе с семьей?

— Да нет, это город.

— Так они уже целыми городами арестовывают?!

Еще один. Международный конгресс стоматологов. Советский представитель сообщает, что в СССР разработан новый способ удаления зубов — через anus. «Почему?» — вопрошают коллеги. «Но ведь рты у нас закрыты».

И еще. Телефонный звонок, просят Абрама Исаковича.

— Его нет дома.

— Он задержался на работе?

— Нет.

— Он в гостях?

— Нет.

— Он в доме отдыха?

— Нет.

— Я вас правильно понял?

— Да.

Этот анекдот, имевший совершенно ясный смысл в период массовых репрессий, возродился и пришелся ко двору лет двадцать спустя, в период эмиграции в Израиль.

Но колесо сталинских гонений вращалось неумолимо, и трудно было самыми остроумными байками отгородиться от вестей о том, что готовятся официальные документы для оправдания новых массовых репрессий. Не все могли это выдержать, сходили с ума, кончали самоубийством. Кампания против «безродных космополитов» сопровождалась человеческими жертвами в прямом смысле слова. Приведу лишь один пример. В Иванове в пединституте работала молодая выпускница МГУ, доцент Разумовская. Ее подвергли уничтожающим нападкам, и она повесилась.

Но если человек не испугался и не сломался, то вышеописанные акции давали неоценимый жизненный опыт. Если благодарить учителей, то прежде всего я благодарен тем, кто учил меня добру. Но не меньше я обязан тем негодяям и их приспешникам, которые наращивали нам мышцы для сопротивления. Только в столкновениях с ними мы могли обрести свое лицо будущих шестидесятников. Противостояние не проходит бесследно и дает богатый жизненный опыт. К сожалению, такого рода отрицательный опыт пришлось приобретать и в последующие годы.

III. «Ссылка» в Тверь

Гоголь и Калининский педагогический институт. — А. И. Рубин. — Попытки моего увольнения. — Мое открытие Скандинавии. — М. И. Стеблин — Каменский. — О вреде «моногамии» в науке. — Когда приходит прозрение? — Москва в 30–е годы. Коммуналка. — Рязанская деревня. — Война. Ее последствия. — Историки и марксизм.

В системе Академии наук аспиранты, вовремя и успешно защитившие диссертацию, как правило, оставались в Институте в качестве младших научных сотрудников. Так и произошло с теми, кто был в аспирантуре вместе со мной. Однако я прекрасно понимал, что меня после защиты в Институте не оставят: и те аплодисменты А. И. Неусыхину, о которых я рассказал, и некоторые другие мои деяния свидетельствовали о том, что я политически незрел.

Активным диссидентом я никогда не был, не выступал с какими- либо заявлениями, т. е. в развернувшемся позднее правозащитном движении не участвовал. А в тот сталинский период ничего подобного, конечно, и быть не могло. Но я помню, например, собрание аспирантов Института истории, на котором в присутствии представителя партийного бюро В. Т. Пашуто, тогда молодого человека, успешно делавшего научную и партийную карьеру, затронули такую актуальную в то время тему, как необходимость борьбы с буржуазным влиянием и космополитизмом. Я не удержался и сказал, что цели в такой борьбе могут быть разными, но одна сторона этой кампании, и, может быть, решающая, мне видится как несомненный антисемитизм, и это, по — моему, неопровержимо. Возникло некоторое смущение, Пашуто постарался не придавать делу остроты, я уже больше на рожон не лез. Не знаю, воспоследовало ли сообщение об этом казусе в партбюро, непосредственно#я ничего не ощутил. Но факты накапливались, и когда я закончил аспирантуру, мне было абсолютно ясно, что нужно самому позаботиться о хлебе насущном. Рассчитывать на благосклонность начальства не приходилось. Когда летом 1950 года я защитил диссертацию, я тотчас же начал искать работу. И уже через неделю после защиты я читал лекции заочникам в Калуге. В аудитории (это были учителя) все как на подбор оказались старше меня, мне было двадцать шесть лет. Могу похвалиться: после лекции подходит ко мне один из слушателей и спрашивает: