Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов
Глава 6
Литература Гаскалы и первый детский бунт (1870–1872)
Женитьба брата и мое обручение с первою книжкою Гаскалы. — Что вычитал я в «Суламит» Калмана Шульмана. — Высший курс хедера: головоломный талмудический трактат Бава-Кама на столе, вольная книжка под столом и награда в виде пощечины учителя. — «Тайны Парижа» в еврейском одеянии, — Чары романов Мапу «Грех Самарии», «Любовь Сиона». — Как. я приобрел роман Мапу «Пестрая птица» и что нашел в нем. — Мой первый протест против обскурантизма и гимн «священному языку» ренессанса. — Перелом религиозный: противопоставление религиозного чувства обряду. — Собственный молитвенник. — Трогательные моменты богослужения: встреча субботы и грусть разлуки с субботой. — Зрелище нужды. Моя функция семейного корреспондента.
Юная душа не могла еще долго оставаться в плену потустороннего мира. Она жаждала новых «впечатлений бытия», более соответствующих ее возрасту, и искала их опять-таки в книгах, ибо окружающая среда могла ей дать мало отрадного. На десятом году жизни мне впервые попалась книжка новой литературы просвещения, той запретной Гаскалы, против которой гремел еврейский Савонарола. Случай этот связан в моей памяти с одним семейным событием.
Мой старший брат Исаак, который робко и втайне почитывал запретные книжки, стал женихом и должен был после свадьбы переселиться в соседнее местечко Хиславичи, в дом своего тестя, пламенного хасида. Наш дед Бенцион был недоволен вступлением его любимого внука в хасидскую семью, но должен был скрепя сердце дать согласие на брак. Брат мой, прежде чем поехать на новое место, решил очиститься от греха хранения нелегальной литературы, которая в хасидском доме могла бы навлечь на него преследования. И вот он пред отъездом подарил мне одну из нелегальных книжек: «Суламит» модного писателя Калмана Шульмана{29}, содержащую описания путешествий по Палестине и соседним странам. Ради этой книжки я принес тяжелую жертву. Вся наша семья готовилась ехать в Хиславичи на свадебные торжества, которые должны были длиться семь дней; хотелось, конечно, ехать и мне, но старшие стали меня уговаривать, чтобы я остался дома, и в награду родители обещали мне свободу от хедера на целую неделю, а брат посулил названную книжку. Эта компенсация примирила меня с мыслью, что я не увижу нового города и не буду веселиться в течение «семи дней пира». И действительно, я устроил себе семь дней духовного пира: я обручился с «дочерью неба, Гаскалою», как тогда выражались. Свободный от хедерного ига, я по целым дням читал заветную книжку. С наслаждением перечитывал лирические описания в высоком библейском стиле, рассказы путешественников о красотах палестинской природы, о развалинах знакомых мне из Библии мест, о Сирии и Египте. Особенно заинтересовало меня историческое описание Востока после той эпохи, на которой обрывается рассказ Иосифа Флавия: я узнал о крестовых походах, о власти арабов и турок... Маленькая книжка, напечатанная в Вильне в 1855 г., лежит предо мною: наивное, сентиментальное произведение, полное размышлений благочестивого пилигрима о бренности всего земного, о былом великолепии, превращенном в руины, — как пленяло оно мою детскую мысль. Пройдет еще десять лет — и мысль юноши попадет в другой плен: моей любимой книгой станут «Руины» французского философа XVIII в. Вольнея{30}, который в своих размышлениях путешественника по Востоку пришел к выводам, ничего общего не имеющим с идеями наивного Виленского писателя.
На одиннадцатом году жизни поступил я в четвертый и последний хедер, где мне предстояло завершить свое талмудическое образование. Новый учитель, Аврам-Иоэль, суровый и угрюмый старик, напомнил мне печальные годы второго хедера. Мы снова погрузились в Галаху и нырнули в самую глубь ее: мы изучали один из самых трудных талмудических трактатов, Бава-Кама, трактующий о юридической ответственности за прямое или косвенное причинение вреда и убытков. Какая это была мука для детских голов! Ярко сияет весеннее солнце после пасхальных каникул, тянет на оживившуюся улицу, на зеленеющий бульвар, а тут сиди и ломай себе голову над такими казусами: «Есть четыре вида вредителей: вол бодливый, яма посреди улицы, скот, пущенный на потраву поля, и огонь. Есть разница между бодливым волом и топчущим поле скотом и между ними обоими и огнем, ибо те живые существа, а огонь не живое существо. Есть также разница между этими тремя вредителями и ямою, ибо те причиняют вред исключительно в своем движении, между тем как яма причиняет вред, оставаясь неподвижною. Сходство же между всеми четырьмя в том, что все могут причинить вред и что надзор за ними лежит на обязанности владельца, так что в случае повреждения он должен платить за убытки». Это только лаконический тезис Мишны, сравнительно еще удобопонятный, но за ним следует на девяти листах текст Гемары, где между четырьмя главными видами вредителей и множеством производных видов создается столько казуистических комбинаций, что у учащегося голова трещит от напряжения. Шесть детских грудей надрываются, хором выкрикивая текст Талмуда; ребе часто останавливает хор и предлагает кому-нибудь коварный вопрос, ученик отвечает невпопад, и костлявая длань ребе с щепоткою нюхательного табаку между двумя пальцами уже слегка ударяет по щеке вопрошаемого, иногда пуская ему горькую табачную пыль в глаза. Со мною такие казусы бывали по особой причине: наскучивши галахической казуистикой, я незаметно вынимал из кармана вольную книжечку и, держа ее на коленях под столом, заглядывал в нее, когда ребе допрашивал кого-либо из моих товарищей; но тут я попадался, ибо ребе, не получив удовлетворительного ответа от одного ученика, обращался с тем же вопросом к другому, чаще всего ко мне, внуку профессора Талмуда, а у меня голова где-то на краю света, и я отвечаю так, что пощечина со щепоткою табаку летит мне прямо в лицо как заслуженная кара за невнимательность.
Скоро я совсем отбился от рук. Вне хедера надзора за мною не было. Отец в постоянных разъездах, мать в домашних хлопотах, дед Бенцион в это время женился вторично, чтобы иметь хозяйку в доме, и уже не жил вместе с нами. Я с братом Вольфом могли себе позволять роскошь читать дома вольные книги Гаскалы, которых мать сначала не отличала от религиозных книг, так как и они были напечатаны на «священном языке». Наша разросшаяся семья жила тогда в большом доме на Шулефе, возле большой синагоги, и в течение одного
